Наталья Арбузова - Тонкая нить (сборник)
Коттедж лежал в руинах, но каких! Новенькие, дорогостоящие, чуть попорченные стройматериалы. А забор, промежду прочим, местами упал, и хозяева за океаном. Требуется определить, сколько времени понадобилось владельцам соседних домов, чтоб очистить территорию. В общем, до конца мая они управились, задействовав тот самый подъемный кран, что произвел весь этот беспорядок, хотя теоретически вроде бы и не мог. В последних числах месяца возле пролома в кирпичной ограде встал жигуленок первого выпуска. За рулем Ильдефонс, рядом Великий Магистр, на заднем сиденье Валентина – ей месяц назад сделали лазерную операцию на сетчатке. Она глядит, прищурясь, на незнакомый замусоренный участок, на молодую крапиву, на ковыляющую средь обломков ворону. Загаженную, еще не приватизированную эту землю удалось при содействии Надюшкиного невенчаного мужа актировать в качестве освободившейся и переоформить как выделенную дачным кооперативом Виктору Энгельсовичу Кунцову – внуку первоначальной застройщицы, узницы ГУЛага, согласно воле покойной. А что тут недавно стоял коттедж, растащившие его останки вечно строящиеся члены правленья предпочли забыть – не надобно было и взятки.
Целительница Елизавета с медсестрой Ульяной Разореновой еще оставались при скорбном доме, и туда же, во флигель, свезли обратно тетушку Валентину. Но дворник дядя Энгельс уволился – вселился, как прежде, в пристройку Вандиной дачи, целиком отдавшись восстановленью Валентининого очага. Лизанька – просто Лиза, уже семнадцатилетняя, – поступила на филфак МГУ и поехала с отцом за отчимовы деньги отдыхать в Турцию. Со дня на день ждали Ванду с Альбертом Николаичем, а напротив ее дачи, через дорогу, все еще стояла кухонка в одно оконце. Покуда Саш не назвал именем какого-то арабского шейха только что открытую им звезду, дело дальше не двигалось. Ладно, звезда от этого не погасла, а дом к возвращенью Ванды успели возвести, лучше прежнего, и оформить в БТИ – бюро технической инвентаризации – уже за взятку. Срублен был в нижегородских лесах, по рисунку Ильдефонса, далее разобран по бревнышкам. Перенумерованные, их привезли трейлером – в кабине гордо восседал Илья Федорович. Поставили быстро и дешево, стараньями гастарбайтеров-молдаван, окна же прорубили на месте. Птицы перед отлетом сидели грелись на вчера законченной крыше. Красная черепица, не зеленая, нарочно, чтоб не напоминать прохожему об Альбинином монстре-коттедже. Краснела облетевшая Вандина рябина, своя еще когда-то вырастет. Дядя Энгельс слег помирать в новостройке. То есть тот, торопецкий, хлопотал как обычно, закатывал банки с маринованными грибами. А этот, наиболее оголтелый, в конечном счете ради Альбины увезенный с Войковской на Белые Столбы, раньше времени надсадился досадою. Или лег костьми в борьбе с мировым империализмом – атомная бомбардировка Лондона не хухры-мухры. Может, его силами совершилось и разрушенье коттеджа, Виктор Кунцов лишь нажал спусковой крючок? или немножко помог – три калача и одна баранка? Кто знает. Лечила Лиза – не вылечила, ходила Ульяна – не выходила. Стоглавая гидра нового русского капитализма ликовала, хохотала во все глотки. Только и было утешенья, что афганец Серега подсуетился, позвал батюшку с иконой, а от чокнутого внука, не то астронома, не то сектанта – хрен дождешься. Ушел бывший атеист Энгельс Степаныч, режимник и стукач, принявши крещенье – грехов отпущенье. Во всяком случае, та часть его, что мела когда-никогда двор в дурдоме, прекратила бренное существованье. Виктор Энгельсович, как водится, опоздал. Осталось ему выпить с батюшкой да идти отвечать на каверзные вопросы. Однако на сей раз он был совершенно спокоен. Обвел глазами высокое собранье, особо поклонился тому, молодому, что похож был на сына Сашка, и старой женщине, немного напоминавшей бабушку Тамару Николавну. Сказал: «Не знаю, ушел ли он с земли совсем, весь ли ушел. Может, еще остался там, в Торопце, все может быть. Но так, если брать пошире, не только землю, а побольше – конечно же, он ушел не весь, уж это я точно знаю». Он был дважды прав, если не трижды – Виктор Энгельсович Кунцов. Сашок, просто Сашок приехал из Павлово-Посада хоронить деда. Привез невесту Ульяну – свадьба была назначена через месяц. В разгар поминок позвонила Настасья Андревна. Слышно было плохо, и ни про какие похороны объяснить ей не удалось. Сказала: «Да, выпил, спит… Проснется – позвонит». Пока не звонил, ждем-с. Проспится, проснется – раньше Страшного суда, надо думать.
Свадьбу сыграли в Павлово-Посаде. Жениху уж исполнилось двадцать пять, да и невесте шел двадцать пятый год – при всем желанье не скажешь, что поторопились. Бедному человеку и свадьба забота. В обледенелой мгле неприветливого фабричного Подмосковья только и радости было, что цветущие луга набивных павловских платков из тонкого, мнущегося дешевого кашемира. Та, еще более терпеливая медсестра Ульяна после смерти отставного дворника дяди Энгельса уволилась из Белых Столбов, забрала с собой юную экстрасенсорку Лизу и перебралась к зрячей Валентине под красную черепичную крышу, накрытую пуховым одеялом снега до весны. Двухэтажный дом, подобие замка, с изобильем комнат и крутыми лестницами, надежно спрятал давно таимую от людских глаз любовь ее к тому, кому более подобало поклоненье. А снег все подсыпает. Саш, синеглазый гражданин вселенной, обладатель аномального сверхъемкого мозга – притих, примолк в колеблющемся свете рождественских свечей. Слушает, как Илья Федорович с долго сохраняющимся рвением неофита читает вслух Евангелие от Луки.
Новая беда настигла Виктора Энгельсовича уже в конце февраля. Родители Лизиного однокурсника Кирилла Самоедова купили себе квартиру в элитном доме, прежнюю оставили сыну – ему сравнялось восемнадцать. Лизе еще нет, но Кириллу достались еще и «жигули» – одиннадцатая модель – у предков теперь «ауди». Покуда Виктор Энгельсович торчал на работе, парень при бессовестном попустительстве приживала Ильдефонса побросал Лизины шмотки в багажник, увез девчонку, и с концами. Спорить за четыре месяца разницы смешно, всем ясно – они ровня, еще кто кого соблазнил, неизвестно. Хорошо было оскорбленному отцу защищать дочь от посягательств негодяя-отчима… вот это роль. Теперь же волей-неволей проглотил Виктор Энгельсович обиду. Выгнал прихлебателя Ильдефонса и снова обиделся на весь свет. Осталось пять лет до начала отсчета – пятидесятишестилетнего возраста, успеет основательно осатанеть. А в ведомственном вузе начальство быстро шугают – слетел проректор Жабров, и Кунцов получил заведыванье, не прежней своей кафедрой, а нонешней. Новый проректор отчасти благодарен Кунцову, подложившему мину замедленного действия под Жаброва. Но это уже потолок… Выше не лезь, хуже будет… Понял? И со всей мощью накопленной злобы принялся Кунцов корчевать, корежить вверенную ему кафедру. Не поднимай головы, не высовывай носа, ложись на дно.
Неясное будущее пробивалось слабыми ростками, точно березка на балконе из раздробленного углового кафеля. В начале лета та, павловопосадская Ульяна родила сына Василья. Втируша Ильдефонс примчался проверить, нет ли тут чего из ряда вон выходящего. Так, на вскидку, ничего интересного не обнаружил, и Ульяшины родители его в одночасье выпроводили. Окраинный сгусток рассредоточенного мегаполиса навалился на Илью Федоровича враждебными выбросами и выхлопами. Сел, вытирая слезящиеся глаза, в сквере, доброго слова не заслуживающем. Раскалившийся на солнце пегий Ильдефонсов жигуленок отдыхал, уткнувшись мордой в жесткую травку. Илья Федорович уж было задремал, когда над ухом его произнесли строго: «Смотри за ним, он из обоймы». – «Есть смотреть!» – воспрял духом Ильдефонс, стряхнул сон и полез в машину.
Не получалось, хоть плачь, Павлово-Посад не принимал – ни усатого няня Ильдефонса, ни ласковой Валентины, и двойников Васяткиных родителей, Великого Магистра с сестрой милосердия не удавалось подсунуть. Что-то чуяли, неусыпно бдели. Бабушку Светлану с ее прорабом-мужем – пожалуйста, скупого Виктора Энгельсовича за милую душу. Приехал из Торопца Энгельс Степаныч с женой – привечали, не спрашивали, не с того ли он света. Настасьи Андревны прежде не видали, а старик, живой и крепкий, назвался Нилом Степанычем, то и не въехали толком. Так не опознавши и проводили. А всем этим мутным от ворот поворот… непробиваемый заслон, железный занавес. Голова ребеночка еще светилась в темноте где-то до года. Потом перестала, и первое слово его было: дай. Дальше всё как у всех.
Прадедушку Энгельса, не поленившегося ехать за сто верст киселя хлебать – повидать Васятку – ныне отпустили. Вернулся в Торопец – Настасья Андревна, следовавшая теперь за мужем, ровно нитка за иголкой, вроде бы ничего плохого не заметила. Вошел в дом, доставивший ему, хозяину, столько треволнений. Лег под образа, лишь недавно повешенные – год назад крестился во имя пустынника Нила, следом за всеми. Отщепенцем стать не мог, не так воспитан. Лавка постелена была шерстяным половичком – вторая жена вязала. Поворотился на спину, ненароком скрестил руки, уснул, да так хорошо, что и не проснулся. А куда ты пошла, его душенька, а и много ль тебе помог сильный твой святой? Похоронили – так на кресте и написали: Нил Степаныч Кунцов. Живи, ядерная физика, не помни имени своего тюремщика.
