Наталья Арбузова - Тонкая нить

Наталья Арбузова

Тонкая нить

Повести и рассказы

Оглавление

Автопортрет на фоне времени

Черт в кармане

Windows 2003

Кунцов в ином контексте

Люблю тебя в зелень одетой

Дом, или Мои другие берега

Контакты

Автопортрет на фоне времени

Поэма в прозе

1. Пролог

Здесь на переднем плане все время будет моя физиономия, но иной раз лезут в кадр и другие лица, тоже довольно нахрапистые. Я их пропущу вперед, чтоб не толкались. Так вот, у моего второго по счету мужа дед был крестьянин Курской губернии. Его раскулачили, когда всех раскулачивали, и выслали. А допереж того он считался бедняком, и в восемнадцатом годе ходил пешком за много верст на съезд деревенской бедноты. Сохранилась выцветшая групповая фотография с этого съезда, и в то второе царствованье я не раз держала ее в руках. На обороте корявым почерком было написано: «Этот снимок сделан тогда, когда мы пытались построить жизнь братскую и любовную». Так один-единственный разочек, на короткую минуточку улыбнулась мне задумчивой андрей-платоновской улыбкой страшная наша история. Это присказка, а сказка – сказка дальше пойдет.

2. Что я делала во время штурма Белого дома в 91-м году

На работе в тот день толку было не добиться, все бежали вон, и ворота были настежь. На пожарном щитке висела недоворованная лопата. Я взяла ее на плечо и отправилась в Купавну на свою четвертушку дачи корчевать пни. Пока я шла до соседней столовой отоваривать даровые обеденные талоны, убегающие сотрудники наперебой спрашивали меня, не защищать ли Белый дом я собралась. Я отвечала бойко: «Ну конечно, они на нас с саперными, а мы на них со штыковыми».

Тут скоро я заметила, что моя лопата – такая же туфта, как и всё советское. Хорошую давно скрали, а эта была ржавая, надломленная и красной краской крашенная аки гроб повапленный – не лопата, а сущая аллегория советского строя. Я переломила ее сильной рукой, приговаривая: «Так-то вот…» На этом я отвела душу. Обходя старую шуховскую радиобашню, под которой родилась, я еще раз отвела душу, прицепившись к молодому солдату, сидевшему в бэтээре с несчастным лицом: «Сынок, что ж это ты против своих!» Бедняга отворачивался, а я прытко бегала кругом бэтээра и всё заглядывала ему в глаза. Зашла за хлебом – на булочной висела листовка. Вздела очки, прочла ее от доски до доски.

В электричке мест не было, но рядом с единственным в вагоне офицером никто не садился. Вскоре я уже корчевала пни походным топором и лопатою не менее ветхой, чем недавно мною преломленная, вычитывая себе вслух:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые —

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель

Из чаши их бессмертья пил.

3. Что делал в это время мой сын Митька

За полгода или поболе до этого события Митька, похоже, заходил на какие-то инструктажи и заговорил, что вот де будет штурм Белого дома, надо будет его защищать. Я поняла, что противостоянье готовится с обеих сторон, и сказала кратко: «Только не клади за это жизнь – ни на той, ни на другой стороне нет абсолютной правоты». Однако ж вышло так, что применить на практике полученные знанья Митьке не пришлось. Во время «Ч» он был в деревне с женой и четырьмя детьми, да сватья моя гостила у них, как нельзя более кстати. Митька на сеновале слушал голоса и порывался серед ночи пешком уйти за десять верст на станцию Ветлужская, но теща не дремала и, глядишь, обошлось. Когда всё более или менее благополучно закончилось, я перекрестилась широким крестом, что вообще отделались малой кровью и что Митька своих четверых детей не осиротил. А того не знала, что большая кровь еще впереди.

4. Что говорил тогда мой сын Андрей и что я ему отвечала

Он сказал: «Если, конечно, они здорово пугнут, тогда конечно». Я напустилась на него: «Не бывать этому! Бьюсь об заклад головой и при советской власти в любом случае больше не жить не буду». Как скоро всё закончилось, на улицах были сплошные улыбки, а я злорадно цеплялась к Андрею: «Ну что, пугнули они? А теперь их самих пугнут, этих Пуго. Уж министру обороны за танки против толпы точно будет расстрел». Я попала пальцем в небо: ни этому, ни следующим министрам обороны за такие штучки ровным счетом ничего не было. В одном я все-таки была права: танков далеко не все люди боялись.

5. Мое имперское мышление

Не боялись танков десятилетние чеченские дети. Тут мое сердце было раздираемо противоречивыми чувствами. Земли, завоеванные генералом Ермоловым, где Иван Северьяныч под ангельским крылом горную реку переплывал и под пулями переправу наводил, я отдавать не соглашалась ни в какую. Потому и склонялась к мысли, что надо добивать раненого зверя, идущего на нас, охотников, во весь рост. Но восхищенье гордым врагом, вечным врагом, никогда не замиренным, часто брало верх. Пораженье же было непереносимо. Теперь вот злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал. Бегите, русские девицы, спешите, красные, домой – чеченец ходит за рекой. И взять нечем. Бомбить больше нельзя – хватит, отбомбились. А непосредственно на пороге его дома мы его на этот раз, в этот вообще скверный для России час не одолели. Ничего, еще одолеем. Митька сразу на меня окрысился: «А жизнь Мишки ты согласна за это положить?» Мишка – его сын, сейчас, когда я это пишу, он поступает в институт. Я тут же спохватилась: «Нет!» Так я была вконец посрамлена вместе со своей семьей и своим народом.

Лет пятнадцать тому назад я, сердясь на эстонцев, говорила: «Советская власть не вечна, а от России вам еще попадет». Во мне есть немецкая дворянская кровь тех мест – я одним боком из «остзейских», и мне под Ревелем генетически уютно. Я всегда думала в простоте, что об этих землях могут спорить с Россией ну Германия, ну Швеция, а эстонцы вроде как ни при чем. Ворчала: «Вас Петр как завоевал, так никто вас еще назад не отвоевывал». Митька, у которого тоже есть свои убежденья, меня корил.

Ну хорошо, читатель, а зачем же насильно заставлять людей учить эстонский язык? Ты сначала создай великую культуру, тогда твой язык будут учить, еще и деньги будут платить. Однажды я слыхала, как эстонец с латышом нехотя объяснялись по-русски. А по-немецки они не знали. Я очень смеялась.

6. Паче чаяния

Насчет того, что советская власть не вечна, это я говорила для красного словца. Я сама в свою болтовню не верила и другой раз убеждала людей, держа за пуговицу, что процесс национализации необратим. Когда она, советская власть, приказала долго жить, я стала спрашивать Митьку, ждал ли он этого, надеялся ли увидеть своими глазами. Он честно отвечал, что не ждал и не надеялся. И я не ждала. Глядела, как привычно шарит по экрану прожектор перестройки, и ворчала: «Перестройка, перестрелка… Перестрелка за холмами, виден лагерь их и наш». Вдруг повеяло воздухом, будто форточку открыли в камере, набитой зэками. Интонация с экрана сменилась. Я сделала стойку.

А кто это у нас пел: «Пе-ре-мен! Пе-ре-мен!». Первым делом на работе мне снизили зарплату. Я сказала: «Пускай! Согласна камень на горе бить, лишь бы она сдохла». Готова была все отдать на сожженье в жертву за нечаянную радость. Однако платить пришлось больше малосмысленным, не взыскующим свободы людям, ничего взамен не получившим.

Она умерла сама в ранней, но отвратительной, маразматической старости, будто наступила уж не биологическая смена руководства, а биологическая смена строя. Смердит ее левиафанья туша, и бьют нас жестокие лихорадки.

Я приступала к любимой невестке Ленке, носящей у меня прозвище «крестненькая», и не без основанья: «Ненавидели мы советскую власть?» – «Ненавидели», – отвечала с присущей ей прямотой. – «Хотели ей гибели?» – «Хотели», – вздыхала она. – «Значит, теперь должны барахтаться и выплыть!» На том и порешили.

7. Плохие шутки с будущим

На работе мы занимались конечно же туфтой. Писали на последние годы пятилеток планы по добыче нефти, якобы посчитанные с помощью сложной математики, а на самом деле спущенные нам сверху. У меня и язык без костей наболтался, и шкодливая рука привыкла писать в пустографках: «1980, 1985, 1990…». Но сколько веревочке ни виться, а конец бывает. И вот он пришел, этот 1990-й. Мой бог, как же он был страшен! Взглянув в его жестокое лицо, я возопила в стыде и отчаянье: «Вот нам наши блудливые игры с будущим! Вот нам наши туфтяные перспективные планы!»

За несколько лет до этого апокалиптического 1990-го я ораторствовала перед пустым магазином сантехники на Кутузовском проспекте, обращаясь к слесарям. Те продавали на улице краденые краны, выданные им для бесплатной установки жильцам их участка. Я кричала: «Мужики! все разворуете, все распродадите, а как нечего станет воровать, ужо меня вспомянете!» И вот час расплаты настал. Все было раскрадено, все съедено, все загажено. Пришло время пустых прилавков и неотоваренных талонов. Спившийся, скурвившийся, избаловавшийся народ бился в очередях за водкой – ее не хватало.