Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста
И тогда Жунковская-старшая присела на скамью, заплакала...
Жунковский, шагая со мной по аллее бульвара, перебирал вслух приятное...
... А сейчас он проследовал в серое здание студии телевидения. Я остался ждать его во дворе.
Вместе с Мустафой.
Встретил я Мустафу сразу же, вступив во двор телецентра. Он стоял неподалеку от студийного фургона, разговаривая с водителем. Я окликнул ― юноша обернулся, увидев меня, обрадовался. Мы устроились под развесистым кленом. Узнав о цели нашего визита, о том, что Жунковский, только что проследовавший в здание студии, ― родной племянник той дамы, фотографию которой он, Мустафа, видел в квартире Рахманова, юноша смутился.
― Я знаю, ― произнес он нерешительно.
― Что они близкие родственники?
― Да нет, дядя Дауд. Я не о том.
― О чем, Миша?
― Дядя Саид говорил мне о ней, фотографию ее показывал, она работала здесь, ― сказал он, ― вместе с дядей Саидом. Мне рассказывали,
― Кто рассказывал?
― Люди... Оператор. Он хорошо знал их. О ней и дяде Саиде рассказывал.
― И что?
Мустафа заволновался, виновато и вопросительно взглянул на меня:
― Можно, дядя Дауд, не буду об этом говорить?
― Дело хозяйское.
Мы помолчали. Но пауза длилась недолго.
― Она была недостойна его, ― вдруг произнес Мустафа, взглянув смело мне в глаза.
― Кто она?
― Ну, она... артистка.
― Кого недостойна?
― Дяди Саида.
― Кто говорит об этом? Оператор?
― Да, оператор.
― А кто он, оператор?
― Он нормальный человек, дядя Дауд. Зря я... И нехорошо, что об этом говорю ― да?
― Продолжай, Миша.
― У меня горит здесь, ― Мустафа приложил ладонь к сердцу, ― вот и не сдержался. Обидно за дядю Саида.
― Ведь оператор мог и не понять.
― Если бы только оператор.
Мустафу позвали к машине, юноша что-то выяснял, вернулся, опустился на прежнее место.
― Простите, дядя Дауд, ― сказал он, скорее всего извиняясь за невольную отлучку.
― Нет, все правильно, ― ответил я, имея в виду тему нашей беседы.
Мустафа вынул из нагрудного кармана пачку "Опала", задымил.
― Нравится курить? ― поинтересовался я, забирая из карманчика его пачку.
― Извините, -~ Мустафа спохватился, стал тушить сигарету: я воспротивился, вернул пачку, оставив себе сигарету. Мустафа отныне был как-то скован; сделав по инерции короткую и робкую затяжку, он отнес окурок в урну.
― Знаете, ― в голосе Мустафы прозвучало удивление, смешанное с недоумением, ― говорят, дядя Саид пришел на телевидение из-за нее.
Вот как! То, о чем некогда доверительно рассказывал мне сам Рахманов, здесь не составляло тайны!
Мне приходилось бывать здесь. Телевидение изредка находило возможным сотрудничать со мной, и мне кажется, что я знаю телевизионную кухню "от" и "до". "От" ― это вахтерская будка, пропитанная пищевыми запахами ― помню, по ту сторону проходной, в тесной караулке, всегда что-то тушилось, варилось. Оттуда постоянно, раздражая обоняние, несло супными парами, жареным или квашеным. Об охранниках телецентра у меня сложилось впечатление, как о людях, озабоченных двумя вещами ― охраной и собственным желудком.
Казалось, что эти люди только и заняты тем, что варят, жарят, а в промежутке между обедами и завтраками охраняют территорию телецентра. В действительности, конечно, обстояло иначе. В действительности это были нормальные люди, правда, с обостренным чувством слуха и зрения, это люди, настроенные на бдительность. "От" ― это сравнительно небольшой двор, где метались в утреннее и предвечернее время пазики, газики, рафики и лихтвагены, собирая работников телевидения на съемки, на места предстоящих передач; это и лягушатник во дворе, и ажурная конструкция телевизионной вышки ― гордость горожан, и небольшой вестибюль с гардеробом и буфетом. "До" ― это АСК[7] с монитором, режиссерским пультом, с десятками всяческих приспособлений, кнопок, световых сигналов, рычажков; это и сама студия ― огромный, по местным меркам, зал, обставленный осветительными приборами, рельсами, съемочной аппаратурой, зал, вскипающий во время репетиций от голосов и шумов и замирающий после передач. "До" ― и люди, с которыми приходилось общаться во время работы, ― режиссеры, редакторы, мужчины и женщины, каждый со своей ношей ума, амбиции, тщеславия, честолюбия, надежд, отведенных природой и воспитанием. "До" ― конечно, и история местного телевидения, его истоки.
О, этот телевизионный бум в конце пятидесятых!
Строился телецентр, строилась телебашня, а уже подыскивались кадры, объявлялись наборы, отправлялись на учебу в Москву, Ленинград группы будущих техников телевидения, операторов, режиссеров, редакторов. Тогда-то страстью к новому искусству загорелась Виолетта...
Пришла она на телевидение в начале бума с радио. Да, да, радио. Театр, хор, оставленные спустя год после того, как она стала горожанкой, являли к тому времени воспоминания, притом расплывчатые, ― в них не было ничего такого, за что можно было ухватиться. Многое, если не все, в тех днях было преувеличено, романтизировано наивным воображением. Абдыкадыр оказался заурядным кордебалетным попрыгунчиком, к тому же отцом (тогда!) троих детей; старика, руководителя хора, этого сверхчеловека, сверхмузыканта, сверхинтеллигента с наступлением пенсионного возраста не стали задерживать ни на один день на службе, и сейчас он, как-то мгновенно и необратимо преобразившись в пенсионера, по утрам и вечерам выгуливал по бульвару крохотную собачку. И даже дирижер театра, казавшийся тогда едва ли не великим, человек, чье имя не сходило с афиш и газетных полос, по словам оркестрантов, был всего-навсего "метрономом", т. е. приспособлением, отсчитывающим такты. К тому же "метрономом" прижимистым, обожавшим отсчитывать не только музыкальные такты, но и копейки ― в этом смысле антипода Виолетты, которая охотно давала взаймы, часто забывая или стесняясь попросить возврата. Она ушла из театра. С театром было покончено, а до телевизионного бума оставалось не менее десяти лет. Виолетта работала в молодежной редакции радио. Ей пришлась по душе творческая возня с молодыми людьми, нравилось купаться в максимализме молодости; с годами эта особенность не только не убывала, но, пожалуй, обозначилась явственнее. Но женщина Виолетта, ― а ей было тогда 28 лет, ― противоречила режиссеру молодежных передач Виолетте Жунковской, творческое шло вразрез с личным. В делах интимных, житейских Виолетта предпочитала иметь дело с поклонниками закатного или, что бывало реже, предзакатного возраста. Началось это с романа с "метрономом", который был старше ее на тридцать с хвостиком лет. В творчестве она искренно, горячо, увлеченно ратовала за паруса, ревущие морские широты; в личной жизни, и тоже искренно, откровенно, честно, старалась взобраться на палубу стального корабля; она предпочитала мудрость порыву и натиску, она предпочитала опираться на мудрость. К концу карьеры на радио раздвоение оформилось в нечто неотъемлемо диалектическое, и во время телевизионного бума, когда она вернулась с учебы с первой группой телевизионщиков с дипломами телережиссера и когда на первых установочных работах в новой, с иголочки, студии столичный инструктор ― человек именем, отягощенный годами, увенчанный лысиной, спереди окаймленной кольцом жидких волос, ― когда сей муж заговорил с Виолеттой голосом близкого знакомого и когда после работы поздно вечером они ушли вместе ― когда все это произошло, никто из присутствующих в студии, ни операторы, ни режиссеры с дипломами, ни те, кто еще не успел обзавестись дипломом, ни осветители ― мальчишки, вообще не мечтавшие о дипломах, ― словом, никто из наблюдавших сцену ухаживания столичного гостя за Виолеттой не удивился. Никто не удивился, когда незадолго до отъезда гостя Виолетта наконец-то обзавелась собственным жилым углом ― ей в числе первых вручили ключ от однокомнатной квартиры в первом микрорайоне города; ни один из знавших близко ее людей не увязал это с корыстью или несправедливостью, напротив, не сговариваясь, коллеги усмотрели в том акт уважения поистине подвижническому труду товарища, потому что никто, как Виолетта, фанатично не загорался исполнением обязанностей, никто не был так более искренне предан делу радио и теперь ― телевидения. Правда, кое-кто из числа претендентов на квартиру выражал неудовольствие по поводу ходатайств столичного гостя в пользу Виолетты. Виолетта купила книжный шкаф и трюмо...
Шкаф заполнился книгами, а трюмо... пробудило в ней угасшие движения души ― она тщательно заперла за собою дверь и, побросав на диван одежду, подошла к зеркальцу, дабы свидеться с "дамой". "Дама", несмотря на пресс почти одиннадцати лет, изменилась немного. Исчезла замечательная коса, вместо нее на плечи спадала копна а ля "колдунья". Изменился цвет кожи, приобретшей нежно-розовый оттенок... Через форточку окон в торце комнаты и приоткрытую дверь на балкон, рядом с трюмо, пробежал ветерок ― это ночь, казалось, не утерпев, припала к волосам "дамы" ― те не шелохнулись,― Виолетта выключила свет, подставила себя напору ветерка. Она довольно долго ходила по темной комнате, забыв о служебных задачах, о программах первых передач на молодежную тему, порученных ей, куда-то испарились лица, голоса и действия девушек-ткачих, членов знаменитой бригады, героев очерка, над которым она самоотверженно трудилась ― исчезло все, кроме ощущения себя материальной частицей бытия. Ворс ковра щекотал ступни ног. Она легла в постель и вскоре заснула счастливым сном белошвейки, в один прекрасный миг преобразившуюся в принцессу...
