Роман Солнцев - Золотое дно. Книга 1
«Кто они? С мамой? Мама приехала?!»
— Тихо, дядя, — грустно ответил Хрустов. — Не надо. Хотите вызвать на дуэль — киньте перчатку. А поскольку перчаток в магазинах нет… дуэль отменяется. — Хрустов, страдая, поднялся. — Приехали. Что Пушкин-то говорил? То-то.
— Дурак ты! — пихнул его в плечо Бойцов и пошел к выходу.
Но, поскольку Хрустов взвыл от боли, Бойцов остановился.
— Больше не толкайся. Хочешь помочь своему бригадиру? — спросил хладнокровно Хрустов. И подал левую руку. — Спасибо. Я еле иду… у меня ноги перебиты… чуть жив остался.
Они сошли с автобуса, побрели в сторону общежитий.
— А вот теперь… фокусник… хочешь меня ударить? Ну — ударь! Вот сюда! — Хрустов остановился и показал пальцем на щеку. Может быть, и в самом деле ему стало бы легче, если бы Алексей ударил. Но эта просьба на Бойцова оказала странное действие — он опустил глаза и зашагал вон.
— Да ну вас всех!.. — только и бросил.
— То-то, — вздохнул Хрустов. — На своего «бугра»! На своего отца! Где же оркестр? Кто бы посмотрел на мои бинты? Где эта гордячка? Где Танечка? В-в! Как нога болит!.. Неужели перелом? Это было бы замечательно… месяц-два — на костылях!
Он дошутился. Нога к утру опухла. Друзья известили Туровского, он посодействовал — и Льва повезли в районную больницу, в Колебалово-Заколебалово. Там сделали ретгненовский снимок, врач потрогал ногу — и наложил гипс.
— У вас в кости трещина, молодой человек, также сбит мениск. Я бы не советовал вам еще раз упасть. Подержите ногу в покое хотя бы неделю.
Но уже через сутки Хрустов, вместо того, чтобы лежать в общежитии, с утра приехал в котлован — показаться.
Ковыляя на костылях по стройке, как пират Сильвер, он постанывал, но был счастлив, что все его жалеют. А когда возле штаба увидел Телегину, даже перепугался. Она шла навстречу ему, не глядя на него, лицо потемнело, как у туркменки, — может быть, от тревоги за него, Хрустова, — глаза запали. А может быть, отчаялась, замуж вышла, и в этом тоже Хрустов виноват. Одета она была сегодня необычно, безвкусно — в чернокрасную с розами шаль, мужскую куртку и женские рваные сапожки. Хрустов тупо уставился на нее, округлив глаза, повиснув на костылях.
— Телегина, ты чего?.. — пробормотал он.
— А-а, это ты-ы, Хрустов? — язвительно обрадовалась Телегина, и Лева с ужасом увидел, что и губы у нее крашены, и родинка на щеке появилась. — Наконец, я тебя нашла! Думаю, чё Танька тебя прячет? Не трогай, говорит, человек пострадал… А мне без разницы! Ты зачем же девку обманул, паразит? Вот я еще с Васильевым поговорю! Он снимет тебя с бригадирства!
«Это не Таня, — наконец, дошло до перепуганного Хрустова. — Это ее сестра, Верка! Таня же говорила о ней. И Алеша намекнул». Он попятился и упал, гремя костылями, и неловко вскочил. Вера, бегая вокруг, что-то кричала, зло усмехаясь, и тут появилась из-за вагончика Таня, она была прежней, томной и грустной, в красной каске, она властно схватила Веру за руку и потащила прочь с необычайной силой, удивившей Хрустова:
— Идем, идем… нечего на него смотреть! Есть у меня лучше.
Но, уходя, оглянулась, и обожгла Хрустова таким печальным взглядом, что его шатнуло на костылях, как ветром шатает скворечник. «Как мадонна… ей богу! Может, еще одну ногу подвернуть? Придет ко мне, будет сидеть рядом, читать Пушкина. Все же Пушкин, что ни говори, получше Бойцова».
Хрустов не любит вспоминать эти дни, проведенные им в положении раненого по собственной глупости полководца. Придя в кафе, он стоял нарочно вместе со всеми в очереди, стуча костылями, пропуская вперед девушек — рыцарь!.. А когда на стройку приехал знаменитый шахматист и устроил сеанс одновременной игры, и нужно было защищать престиж ГЭС, Хрустов сел за доску. Он охал, хватаясь то за больную ногу, то за перебинтованную правую руку, а узнав, что гроссмейстер не выносит дыма, попросил разрешения курить, и курил, выдувая горький дым в лицо гостю, сам багровея от кашля… И добился-таки того, что гроссмейстер, поминутно отворачиваясь, зевнул фигуру. В итоге гроссмейстер растерянно предложил ничью. Увидев, что в клубе — Таня и Алексей, Хрустов громко и нагло заявил, что никогда не отступает. Но в эту минуту Боцов и Таня вышли, и он тут же согласился на предложенную ничью…
А когда из Москвы снова, в третий раз, прилетел фотожурналист Владик Успенский, героем его съемок стал, конечно же, Хрустов. Борис и Серега гнали со стройплощадки бригадира, но он вопил, раскачиваясь на костылях:
— Не могу! Нужно срочно щит выдать! Лично проверить!.. Я не такой человек.
— Люто, люто, — одобрял Борис.
— Я сделаю о тебе фотоочерк! — восторгался Владик. — Фантастическая цепочка! Водружение флага к первомаю… жаль, не успел сфотать! Но ты, старик, слазишь для меня еще раз? А тут еще ничья с гроссмейстером! И на костылях сваривает арматуру! Эх, еще бы — свадьбу! Жених в белых бинтах — и невеста в белой фате… ассоциируются! Я это вижу! Я это вижу!
В ответ Хрустов, скромно потупившись, объяснял, что не надо, неловко ему, как бригадиру, выпячивать себя. Есть и другие, вполне достойные парни… И таинственно шептал:
— К тому же — костыль не так может понять заграница… Скажут: и калеки трудятся!
— Понято! понято! — метался с аппаратом среди бетонщиков Владик.
— Пойдем-ка, — неожиданно позвал его Хрустов. — У нас есть хо-рошая работница… Таня Телегина. Вон там она… в красной каске. Имя Тани, между нами, я начертал на знамени, которое водрузил там… — Хрустов перед Владиком скакал на костылях легко — словно танцевал. Только раз чуть не грохнулся — перед самым носом у Тани, и словно не видя ее, громко бросил Владику. — Где-то здесь она. Ну, я тебя оставляю. Может, еще увидимся, если не одолеет гангрена… Сфотографируй Телегину. Славная работница, правда, человек довольно черствый… — и заковылял прочь.
Он слышал, как Владик трещал московской скороговоркой:
— Вы Таня? Я сра-азу да-агадался! А я вас сейчас для AПН! Для ТАСС! Для «Геральд Трибюн»… Они иногда просят у меня что-нибудь этакое… А ваш бригадир — феномен! Лазил на Пик Победы! Снял флаги всех стран… водрузил наш! Кстати… он начертал ваше имя на знамени… но это — между нами…
Хрустов уходил, багровея от стыда (ему в последнее время все чаще становилось стыдно за то, что он привычно только что отбалабонил). «Комедия получается. Но что же такое сделать, чтобы меня полюбила? А вдруг так и так любит? Подождать, захватить врасплох?!»
Он просидел в прорабской до конца дня, курил и ждал сумерек. И когда его смена двинулась к автобусу, вышел и, страдальчески прыгая на костылях, встретил Татьяну. Телегина шла одна, закрывая от ветра лицо. Хотя уже нет никакого мороза.
— Таня!.. — вырвалось у Хрустова.
— Лёва… ты?
Они растерялась. Хрустов шагнул к ней, у него размотался бинт на правой кисти, он сунул кончик бинта под мышку, в этот миг выскользнул правый костыль — и Хрустов грохнулся на правый бок. Впрочем, он научился хорошо падать. — Танька… Танюшка… куда-то пропала, меня не узнаешь…
— Левушка… — Всхлипывая, она помогла ему подяться. — Ушибся?
Улыбаясь, он оперся о костыли, обнял правой рукой девушку — конец бинта с черным пятном мотался по ветру.
— Taнечка, я больше не могу… спать не могу, о тебе думаю… падает производительность труда… — Он так проговорил в привычной своей насмешливой манере, потому что ему показалось — она усмехнулась. — Если виноват — прости… превратиться бы в старого быка — ты бы гладила шерсть мою и рога — и плакала…
Таня быстро оттолкнула его, нагнулась, вытирая глаза, сделала вид, что застегивает расстегнувшуюся «молнию» на сапожке. Кто-то шел мимо.
— Не могу… измучилась… Эта молния!.. всю ногу рассекла! Есть тут в поселке ателье? — Она подняла голову. — А, это ты, Хрустов? Ходить не могу — сапожок раскрывается…
У Хрустова щеки похолодели, сердце обмерло.
— Плохо еще у нас дело поставлено в бытовой промышленности, — тихо ответил он. — Купи другую «молнию», лучше — японскую. А я смотрю, — он завизжал костылями по снегу, — смотрю — какая-то женщина согбенная… думаю, может, старушка… помочь надо.
Таня криво улыбалась.
— А ты че тряпки намотал?
— Для тепла, мерзнут конечности.
— Мерзучий какой стал.
— Что ж плохого, если организм мерзнет? — удивился Хрустов. — Не железный! Не на электронных лампах! Не то, что у других… («Что я делаю?! Идиот! Я же ее больше никогда не увижу!!! Остановись!!!») Смотрю — в темноте моргают лампочки… то ли приемник кто несет, то ли… а это Таня Телегина!
Таня повернулась и пошла прочь.
— Куда же вы, девушка? Я ведь так быстро не могу!.. — Хрустов нарочно отстал, понимая, что сморозил великую глупость. Он медленно тащился, скрипя костылями в снегу, но ему было душно, жарко. Если бы кто сейчас увидел его, поразился бы серьезному и очень взрослому выражению на этом лице. У Хрустова в жизни что-то оборвалось. И теперь всё уже будет иначе. Ну, почему, почему мы не умеем говорить просто и сердечно? Нас не учили культуре чувств… все шуточки и хохмочки… проклятый век упадка философии! — Что там???
