Роман Солнцев - Золотое дно. Книга 1
Новички, в ватниках и бушлатах, уже собирались около чугунной лапы крана — КБГС-1000, возле жестяного квадрата, на котором красной краской нарисаны череп, кости и молния. Хрустов, глядя на прибывших издали, морщась, бормотал:
— Дорогие товарищи… нет, не так… братья и сестры!
— Я все могу, — с угрозой буркнула Маша. — У меня тоже, как у Нинки, бабушка староверка.
— Не надо религии! — быстро отозвался Хрустов.
— Я все сделаю, что ты захочешь от меня.
— Не я — родина захочет! — Хрустов уже дерзил, поймав на себе взгляд какой-то новоприбывшей девицы.
— А сам с Танькой ночь провел… — бубнила Маша.
— Если бы один!
— Ну ты вообще! — от возмущения комсомолка Маша не нашла слов. — Ну ты вообще!
— Да. Именно. А ходит в иностранном — и не подумаешь…
— Что ты — что ты. — Тут Маша презрительно согласилась. — Что ты — что ты.
— Я от скуки позвал! — туманно пояснил Хрустов, приблизясь к ней, шепотом. — И пожалуйста! Мир потерял чувство юмора! Может, еще и Софи Лорен кинуть телеграмму?!
— Да-а… — не поняла Маша, завздыхала. — Красивая она… как артистка…
Хрустов мучительно смотрел на нее, на ее рябинки возле носа, на широкие мужские плечи. И не выдержал — схватил за локти:
— Она?! Ты красивая, ты! Ты — лебедь! Ты — солнце! Ты — фея! — Сам засмеялся. — Ты ангел! Архангел чистой красоты!.. А сейчас… мне некогда. Вон мои орлы! — И бравым шагом он двинулся к новичкам, мельком глянув на Серегу, Алексея, Леху и Бориса, которые остались с ночной смены, чтобы поддержать Хрустова.
Всего здесь столпилось десятка полтора незнакомых лиц. Над Зинтатом плыл белый туман, клубился желтый дым солярки, над сопками прорезывалось что-то багровое, не сильнее автомобильной фары. Хрустова бил озноб. Он словно ненужные ему очки надел — старался не фокусировать взгляд… а ведь вот она, Татьяна Телегина, стоя в трех-четырех шагах, пристально смотрит на обманщика. А слева… почему тоже кто-то уставился — как на Брежнева?! Некая малышка с круглым личиком, в грузной ватной фуфайке, в шапке-ушанке по самые брови, губки вытянула, словно сама себе что-то бурчит. «Боже, да это же Маринка из нашей школы! Ее колдуньей за тихую невнятную речь называли. Вот дуреха! Нет, нет, я ее не приглашал! Но раз уж приехала, здесь женихов много, а я лично занят производством!»
— Здравствуйте, мои трудовые товарищи! — Хрустов вскинул от растерянности левую руку, а потом — правую. — Итак, вы моя бригада! Даже не вся, а часть ее… Но как льва по одному коготку видно, так дух моей бригады виден по одной этой горстке людей! Посмотрите друг на друга! Не стесняйтесь! Посмотрите на ваши чеканные профили, выдубленные солнцем и морозом!..
Парни и девицы растерянно переглянулись, кто-то засмеялся. (А вот сегодня мне за эти слова не стыдно!!! — Л.Х.)
Хрустов понимал, что говорит что-то не то, ему, конечно, мешала Узбекова, и он впал некую театральность, но отступать было некогда, он еще более взвинтился, побледнел, заорал на утреннем морозце в упоении:
— Нет, вас вскормили не с ложечки! Вас вскормили бури и ураганы, гром и натиск, ваши кулаки тяжелее двухпудовых гирь! Ваши глаза пронзительнее телескопов! Кто мы? Атланты! Мы держим на наших плечах не вовремя налившееся море! Мы — кариатиды двадцатого века-а! Подперли чугунную эту… — Он кивнул за спину, — чашу! И мы ее удержим! — Он зарычал, оскалясь и напрягая свой сказочный бас. — Даешь щит! Вперед!!! Мы его слепим раньше, чем они там все за океаном думают! Что говорил Фейербах? И что говорил Луначарский, Чернышевский… и вообще — все они?! Они говорили: служите народу! А мы — сами народ, и мы сами себе служим. И поэтому — предупреждаю! Ни минуты прогула!!! Кровь и слезы! Впер-ред!..
Сам ошалев от странной своей речи, он схватил у кого-то из приезжих парней гитару, брякнул по струнам длинными ногтями и запел:
— На полянке мерцает костер… над палаткой мерцает звезда… в глубине нависающих гор… я забуду тебя навсегда…
Ему подпел Серега, запел, улыбаясь, Борис, Леха-пропеллер дирижировал, а Хрустов кричал слова — у него не очень хороший музыкальный слухи… и наконец со страхом он чуть сфокусировал зрение. Точно, вот она, рядом стоит и не поет Таня Телегина. Смотрит насмешливо, дура! А я, может, сам понимаю, что выгляжу забавно… а попробуй ты, выйди сюда и мобилизуй народ!..
— На нас весь мир смотрит! — быстро проговаривал Хрустов между куплетами. — Пусть мы не БАМ, не Саяно-Шушенская, но мы тоже что-то значим!..
Я з-забуду и руки твои…я забуду и губы твои…Здесь лишь ветки — руки тайги!И малина — губы тайги!
— А теперь — знакомиться! — важно объявил бригадир с бородкой. «Как ты теперь со мной заговоришь? Нуте-с». — Подходите по одному. Вот ваши звеньевые — Сергей Васильевич… Борис Иванович… я — Лев Николаевич.
— Лева!.. — вдруг забормотал Серега, конфузясь. — Тут еще одна девушка просится…
— Лично известная? — усмехнулся Хрустов. К нему подошла подруга Сереги, та самая Лада, высоченная официантка из вокзального буфета и потупилась.
— Привет работникам общепита. — Хрустов протянул руку. — Что умеете делать?
— Сварщицей хочу, — буркнула она. — Как вы… как Серега. Надоело кормить. Все курят и кричат. И вилки воруют… А порядочных, как вы, мало пьющих… — она покраснела, поняла, что сказала что-то не то. — Возьмете?
— Да! Только учтите, милая девушка, варить анкера — это не борщи варить. — Он кивком головы отозвал Серегу в сторону, страдальчески закатил глаза. — Колун ты колун! Нам такие дела великие предстоят, а ты… Она ж белоручка! Посмотри на ее руки…
Серега нежно прошептал:
— Бе… беленькие.
Хрустов вздохнул и обнял друга за плечи. «Еще совсем мальчишка! Ладно. Научим твою женщину чему-нибудь хорошему».
К бригадиру подходили молодые, еще совсем жиденькие парни, смотрели на него — кто напуганно, кто зачарованными глазами, и все меньше оставалось тех, кто не познакомился, и вот стоят они парочкой поодаль — Таня Телегина и Марина. «Кстати, как фамилия Марины?.. Вылетело из головы».
Телегина уткнула взгляд в разбитые сапоги Хрустова, усмехается, кусает смеющиеся губы, она в меховой куртке с чужого плеча, в желтой каске с оборванными тесемками, в больших кирзовых сапогах. «Милая моя, — затосковал вдруг Лева, топчась на месте, словно бычок, не зная, как себя дальше вести. — Зачем, зачем я вызвал тебя в эти холода, зачем поверила? А если поверила… зачем так? Нет-нет, я виноват… ты никогда не простишь. А вот если я стану самым знаменитым человеком в Сибири? Тогда?..»
— А вы что? — после затянувшейся паузы спросил Хрустов у Телегиной. Он был готов сейчас к любой ее ядовитой реплике. — Тоже ко мне?
Красавица кивнула и медленно, спотыкаясь в тяжелых кирзаках, приблизилась к бригадиру. И как бы только сейчас узнавая, улыбнулась:
— А-а… Саня?! Приветик!
Хрустов и бровью не повел. «Эх, ты! Вслед за Васильевым? Зрелища красивого захотела? Перед парнями решила показать свою надменность?» Хрустов отвернулся к Марине.
— А вы? Мы, кажется, в одной школе учились… но теперь у нас одна школа — стройка! Будем время — еще вспомним наших учителей… хотя лично у меня учителя — Шекспир и Лермонтов, Цицерон… — не найдясь, кого еще назвать, он побагровел лицом, махнул рукой. — Некогда тут… малину разводить! За работу, товарищи!
Весь день ушел на сколачивание узкого, непривычного блока. Пришлось поломать нестандартные щиты, на зачищенном бетонном полу зажелтели стружки, запахло смолой. Хоть и дул студеный как всегда ветер над гигантской рекой, вдруг повеяло деревней, летом. Серега одурел от этих запахов — бегая, покрикивал на Ладу, таскал доски, гвозди, подпрыгивал, визжал…
Блок получался вроде изогнутого длинного параллелограмма. Явился Валера Туровский в роли куратора — все же у него опыт. Постоял и, увидев Марину, замер, губы к носу задумчиво прижал. И развеселясь, Хрустов подумал, что они очень бы подошли друг к другу — Марина с ее выпяченными губками и Валерий-Утконос. (Впрочем, так оно и будет, но еще не скоро…)
Уже поздно вечером Хрустов отпустил людей домой, остался сам с Серегой и Борисом — еще раз подтянуть нижние плашки, заделать щели. Они сидели, взмокшие, в закутке, между штабелями брусьев и курили. Хрустов горевал. Его мучила несправедливость — Телегина ни разу не подошла к нему и не взглянула на него. Весь день проторчала возле Алеши Бойцова, брала под руку, заглядывала ему в глаза, смеялась его шуткам. А он ожил, снова в прежнем своем репертуаре — то рожки из пальцев строит, то другой фокус показывает, с прыгающими на ладони спичками…
«Поэт! Как ты можешь?! Прав был Пушкин… пока божественный глагол его не коснется… он всех ничтожней в мире… А она… если даже я стану Председателем Совета Министров, не удивится. Женщины не понимают истинных подвигов. Их надо поразить каким-нибудь дурацким восхождением… пожаром… спасением на водах… Кстати, что бы такое придумать?»
