Григорий Канович - Местечковый романс
Отец был озабочен не столько Австрией, сколько длиной рукавов нового пальто хозяина пекарни, но заказчику не терпелось поделиться с портным теми новостями, которые в своих утренних и вечерних выпусках регулярно бесстрастно сообщало литовское радио.
— Первым делом, как и следовало ожидать, после захвата красавицы Вены немцы взялись за наших — за тамошних евреев. Говорят, что там, на площадях и в скверах, валялись убитые и раненые… Солдаты на центральных улицах грабили богатые еврейские магазины…
— Значит, грабили… Так-так… Юлюс, рукава надо бы чуточку укоротить — на один-два сантиметра, не больше, — обратился отец к подмастерью, а затем, не ввязываясь в долгие споры, стал успокаивать взволнованного Хаима-Гершона: — Может, немцы до нас, до Литвы, всё-таки не доберутся. Одно дело — Австрия с её красотами и богатствами, и совсем другое — наша бедная и беззащитная родина, хотя в государственном гимне и говорится, что Литва — страна героев.
— Вы, Шлейме, недооцениваете угрозу. Ведь немцы у нас под боком, на противоположном берегу Немана. Они могут завести свои танки и часа за полтора легко до нас доберутся через мост в Пагегяй.
Доводы реб Хаима-Гершона Файна были неоспоримы, но отец не отступал.
— Подумайте сами: ну зачем немцам Литва? — вопрошал он. — Послушать вас, так для них тут единственная нажива — евреи. Богатеев у нас по пальцам пересчитаешь. Грабить вроде бы особенно некого. Может, говорю, всё обойдется, и немцы останутся на том, своём, берегу Немана и в нашу сторону свои танки не двинут.
— Дай-то Бог! — пробасил хозяин пекарни. — Будем надеяться. Что нам остаётся?
— Вы правы: испокон веков, реб Хаим-Гершон, главным нашим щитом от любого зла была надежда, — согласился с ним отец и добавил: — Другого вида оружия в нашем распоряжении пока нет. А что касается вашего пальто, то скоро, я думаю, вас можно будет поздравить с обновкой.
Незнакомую Австрию было жалко, но большим потрясением, чем её захват немцами, стала для отца повестка из военного ведомства Литвы — его способного помощника Юлюса, сына дворника-пропойцы Антанаса, призывали в армию.
— Что за напасть? Один подмастерье сидит в тюрьме, другого забирают в армию, а работы гора, — пожаловался он даже мне, мальцу. — Как, Гиршке, я с этой горой справлюсь? Ума не приложу, кто мне поможет её своротить… Может, ты, если согласишься стать моим помощником, — рассмеялся он. — Тогда мы с тобой так размахнёмся, что все нам будут завидовать.
Я ничего не ответил, потому что и сам не знал, кем хочу стать. Бабушка Роха мечтала, чтобы я после окончания идишской школы обязательно поехал учиться в Тельшяйскую ешиву «на раввина».
— Раввин — украшение рода. А у нас в доме до сих пор плодились, как мыши, только портные и сапожники.
Но я не хотел быть ни портным, ни раввином. Я мечтал стать, как наш сосед-шорник Цемах Либкинд, завзятым голубятником — его сизари, турманы, витютни кружили над моей головой с самых первых моих шагов на земле, и мне очень хотелось иметь такую же роскошную стаю и голубятню на чердаке.
Бабушка Роха высмеивала мое желание.
— Голубятник — не ремесло, а развлечение, — поучала она меня. — Вторым праотцем Ноем, пославшим благую весть с голубем, ты, Гиршеле, всё равно не станешь, Всемирного потопа не будет. Вилия, если и разольётся, всю землю не затопит, и тебе не понадобится сообщать Господу Богу, что все мы тут чудом спаслись.
Я очень сочувствовал отцу: без подмастерьев и впрямь было трудно, но помочь ему не мог.
Сделать это вызвалась мама. Она может-де выполнять работу, не требующую особого мастерства: утюжить брюки, пришивать пуговицы и примётывать накладные карманы на пиджаках, а при надобности — пришить сатиновую подкладку, но отец решительно отказался от её помощи.
— Хватит тебе работы у стариков Коганов! Мужчина, Хенка, может быть непревзойдённым дамским портным, но где это на белом свете видано, чтобы дама стала мужским портным?
Отец горбатился в мастерской днями и ночами в полном одиночестве в течение полугода. Но, как говорила бабушка Роха, человеку нет-нет да и чуточку повезёт в несчастье. К счастью, стрекот «Зингера» не нарушал драгоценный сон реб Эфраима Каплера. Тот больше не грозился из-за шума немедленно выселить нас на улицу. Его просто не было в Йонаве. Каплер на полтора месяца отправился на чешский курорт Карловы Вары, где ежедневно пил из источника целебную воду, пытаясь избавиться от давно мучившего его несварения желудка и нестерпимой изжоги. В его отсутствие отец мог скакать на своем «Зингере» хоть круглые сутки.
До возвращения Каплера оставалась неделя, когда в мастерскую на очередную примерку пожаловал Хаим-Гершон Файн и, не поздоровавшись, прямо с порога выпалил:
— Ну что я, реб Шлейме, вам говорил? Что я вам говорил?! Прошло совсем немного времени, и на тебе!
— Вы о чём? Простите, реб Файн, мы с вами о многом беседовали. Всего и не упомнишь. Моя голова не тем занята, — охладил его пыл отец.
— Сбылись мои самые мрачные предсказания. Так-таки всё сейчас всерьёз и начинается! И это уже не остановишь. Я как в воду глядел! Если в дело не вмешаются Англия и Франция, если они не приструнят эту разнузданную Германию, я не ручаюсь и за нашу безопасность. Всё пойдёт кувырком!
— Что начинается? Что пойдёт кувырком? — смутился отец.
— Всё в Европе пойдёт кувырком! Поймите, началась большая война. Немцы не насытились сдобной булочкой — Австрией, и теперь их войска вторглись в Польшу. Польские евреи бегут оттуда толпами, семьями, с малыми детьми и стариками, бегут, куда глаза глядят. Может, и к нам, в тихую Литву, скоро прибегут. Ведь до нас от них рукой подать. В хорошую погоду сюда можно за день-два даже пешком дойти.
Новость, что Германия напала на Польшу, мигом распространилась по местечку. Кто ломал голову над тем, что будет, если беженцы на самом деле хлынут в Литву, пусть и в малом количестве: куда их деть, где поселить, чем несчастные станут заниматься? Кто строил догадки, какими деньгами они будут платить за постой и за харчи, ведь у них нет ни одного лита.
— Ну, что вы, реб Шлейме, мне скажете про весь этот ужасный кошмар?
Отец в таких случаях предпочитал всем мудрым ответам долгое задумчивое молчание.
— А что, реб Хаим-Гершон, можно о кошмаре сказать? Кошмар он и есть кошмар. Тут ни прибавить, ни убавить, — промолвил он после спасительной паузы.
— Беда, — согласился хозяин пекарни. — Осень на исходе. Зарядят наши бесконечные дожди, их сменят зимние холода и метели. А у беженца какая поклажа? Может, в руке только один парусиновый чемоданчик. Многие, наверное, пустились в бега в том, в чём были. Я по этому поводу уже успел переговорить с рабби Элиэзером. Евреи, сказал он, не должны оставаться в стороне от чужого горя, мы обязаны помочь своим страждущим братьям по вере. Надо создать совет из состоятельных членов общины для помощи беженцам-евреям.
— Попавшим в беду нужно помочь, спору нет, — подтвердил отец. — Но не обернётся ли, как всегда, эта помощь только нашими сочувственными восклицаниями и причитаниями? Поохаем, повздыхаем, уроним из жалости братскую слезу, и на том всё закончится.
— Не знаю, но я лично уже принял решение: когда беженцы появятся, то, пока они не устроятся и не найдут работу, моя пекарня берётся для каждого из них первое время бесплатно печь вкусный чёрный хлеб.
— Ого!
— Постараемся испечь его столько, чтобы хватило на всех. Рабби Элиэзер рассказал мне, что договорился со всеми старостами малых синагог, и те обещали приютить обездоленных, обеспечить их временным жильём. Каждый из нас должен что-то сделать, — сказал довольный собой хозяин пекарни и покосился на молчаливого, вечно хмурого собеседника.
— Бесплатный хлеб и временная крыша над головой — это замечательно, — кивнул отец.
— У меня голова ещё, слава Богу, варит, — похвалил самого себя Хаим-Гершон Файн, которому были свойственны совершенно несовместимые качества — безусловная набожность и самодовольное щегольство, щедрость и прижимистость.
Всегда элегантно одетый, чисто выбритый, надушенный, он сам в пекарне у печи целыми днями не жарился. Всё делали наёмные рабочие — двухметровый литовец из Жагаре и местный широкогрудый, скуластый еврей Иехезкель. Они таскали мешки с мукой, месили тесто в кадушках, пекли хлеб и кондитерские изделия на любой вкус — для богатого лавочника и для бедного крестьянина, для раввина и для ксендза. Для всех, кто платил.
— Вы, реб Хаим-Гершон, хорошо знаете, что иголкой хлеб не испечёшь, и крыши у меня до сих пор не то что лишней, а и своей собственной нет, — сказал отец. — Но что я и впрямь могу с радостью сделать для своих собратьев, так это взять к себе на работу двух беженцев-портных и положить им вполне приличное жалованье.
