Владимир Киселёв - Весёлый Роман

Наш парикмахер Миша — самый трезвый человек из всех, кого я знаю, — часто повторяет: «Если тебе понравилась девушка настолько, что ты имеешь серьезные намерения, прежде всего познакомься с ее мамой. И твердо помни: твоя жена в будущем станет точно такой, как сейчас ее мама. У нее будут такие же морщины, и такой же голос, и такие же движения, и даже такие же взгляды. Поэтому серьезно взвесь — сможешь ты жить с такой женой, как твоя будущая теща, или не сможешь. Если не сможешь — откажись от своей девушки, и тебе в будущем не придется платить алименты».

Ну у этой Люды Петренко была подходящая мама. Да и батя подходящий.

Здоровенный дядька с черными, по-казацки опущенными вниз усами, с обветренным добрым лицом, громким голосом и той улыбкой, которая иной раз бывает на лицах хороших людей — так, от ничего.

И усадьба у них была, как у нас говорят, словно писанка.[39] Хата — каменная, под черепичной крышей, с таким помещением на втором этаже, вроде мансарды, вокруг хаты сад с деревьями как на подбор — вишен, слив, груш, яблок столько, что листьев не видно. В сад меня и проводили за столик, окруженный врытыми в землю скамейками, и немедленно на столике появилась миска с помидорами, тарелка с крупно нарезанным салом, вареники с творогом и глиняный кувшин с напитком, о котором я только в книгах читал, но никогда его не пробовал. Это называется мед. Непонятная такая штука — сладкая, вкусная и крепкая немыслимо.

Ни о чем они меня не спрашивали, и только, когда я навернул полную миску вареников и, похваливая, допивал уже третий стакан этого меда, Людин отец сказал:

— Так давайте ж познакомимся. Меня, к примеру, зовут Илья Гордеевич, а жену мою — Оксана Митрофановна, а вас?

— Роман, сын Алексеев, — ответил я привычно, а потом уже добавил: — А фамилия у меня такая, что я ее раз скажу, и вы уже никогда ее не забудете. Пузо.

Илья Гордеевич переглянулся со своей Оксаной Митрофановной, но ничего не сказал. Это у меня отличный тест. Если человек не пошутит насчет моей фамилии, не скажет дурацкого каламбура, то можно быть уверенным, что это человек деликатный.

— Очень приятно познакомиться, — сказал Илья Гордеевич. — Ну, я садовой бригадой в нашем колхозе заправляю, а жена моя птичницей, значит, трудится. А вы, извиняюсь, к примеру, кем будете?

— Я рабочий класс.

Со мной произошла странная штука. Руки у меня двигались нормально. И меда я ни капельки не разлил, когда наливал себе в стакан новую порцию. И голова хорошо работала. Только что-то такое случилось с ногами. Ноги у меня словно отнялись, и, когда после слов «я рабочий класс» я хотел привстать, чтобы поторжественней объяснить, какова роль рабочего класса в прогрессе, я почувствовал, что не могу этого сделать, и очень удивился.

— Я работаю на станкостроительном заводе. Наладчиком. А наши станки в условиях современной техники… Что это у вас за мед? Какой-то он хмельной вроде…

— Есть в нем немножко, — скромно сказал Илья Гордеевич. — По какому же вы, к примеру вопросу приехали на своей «Яве»?

— Вопрос ясный, — ответил я. — Хочу жениться на вашей дочке Людмиле. Это ничего, что она еще в десятом классе учится. Я, если нужно, и подождать могу. Пока она школу закончит, или там университет, или еще что-нибудь.

У меня была ясная голова, но говорил я черт его знает что. Язык мой сам произносил такое, чего я от него не ожидал. Я с опасением посмотрел на Илью Гордеевича. Если бы он меня взял за ворот и потащил к калитке, я бы и сопротивляться не мог — ноги меня совсем не слушались.

Но Илья Гордеевич снова переглянулся с Оксаной Митрофановной, отпил из своего стакана глоток меда, погладил усы и сказал рассудительно:

— Это дело хорошее. Только пусть дочка свое слово скажет. А пока поживите у нас, вы с нами, так сказать, познакомитесь, а мы с вами, а там уж, как говорится, как пан-бог дадут. А сейчас, может, отдохнете с дороги?

Я говорил, что совсем не устал, что на мотоцикле я не устаю, а, наоборот, отдыхаю — такой я человек, что меда я могу весь кувшин выпить и ничего со мной не случится, что я даже, когда еще в школе учился, как-то борного спирта выпил, который бате для компресса выписали, и то со мной ничего не случилось, но меня все-таки проводили на второй этаж, в маленькую, чистую комнату и показали на узкую кровать, застеленную белым покрывалом. Ну и качало же эту комнату. И дом. И всю землю. Хорошо, что я не подвержен морской болезни. Другого бы от такой качки наружу вывернуло. А у меня обошлось.

Проснулся я в сумерках. Открыл глаза, и увидел незнакомую комнату, и никак не мог сообразить, где же это я очутился. Голову трудно было повернуть. Вот уж правильно говорят — как чугунная. Все-таки я повернул голову и испугался. Я никак не мог понять, каким это образом меня занесло на тридцатый этаж неизвестного дома. Я-то ведь хорошо помнил, что не поднимался ни по лестницам, ни лифтом. Но передо мной была распахнутая дверь небольшого балкона, расположенного на огромной высоте, потому что где-то далеко внизу и вдали виднелась незнакомая река, синели поля и леса.

Я заставил себя встать с кровати. Балкон выходил на обрыв над рекой. Дом с горных высот опустился на самую землю. Вместе с ним опустился и я, вспомнил, где я и что я говорил, и понял, что у меня только один выход: бежать. Как можно скорее бежать. Если я даже не выручу мотоцикла — черт с ним, с мотоциклом. И черт со мной. Так мне было стыдно, так мне было противно, что самое лучшее, что я мог бы сейчас сделать, это повеситься.

Рядом с балконом, который одновременно служил окном в комнате, где я спал, рос высокий старый тополь. Я посмотрел на тополь и решил, что если вылезть за деревянные перильца и прыгнуть вперед, то я как раз ухвачусь за ветки, а там по дереву можно и спуститься. Но, с другой стороны, я представил себе, что через нижние окна увидят, как я спускаюсь по дереву, и решил, что этот выход мне не годится.

Я задумался о том, кому же могла принадлежать в этом доме комната, в которой я находился. В ней не было никакой, так сказать, индивидуальности. Кровать у стены, два стула, небольшой столик, на котором лежал только старый журнал «Огонек» с заполненным кроссвордом. На стене — портрет Шевченко без рамы, очевидно, вырезанный из журнала.

Я тихонько открыл дверь и на носках стал спускаться по крутой лестнице.

— Добрый вечер, — услышал я голос Ильи Гордеевича. Ну как отдохнули? Пойдемте умоемся и сейчас вечерять будем.

Я в ответ пробормотал что-то вроде того, что я сыт, что спасибо, мол, и, проклиная про себя наше украинское гостеприимство, отправился вместе с Ильей Гордеевичем умываться к колодцу за дом.

— Эй, дочка, рушник тащи! — закричал Илья Гордеевич после того, как вылил мне на затылок полведра ледяной колодезной воды.

Не разгибаясь, так, чтобы не залить водой штаны, и одновременно поправляя рукой намокшие волосы, я посмотрел на угол дома, откуда должна была появиться Люда Петренко. И вдруг услышал за спиной совсем детский голос:

— Утирайтесь, пожалуйста.

Маленькая и худенькая девочка с коротко, по-мальчишечьи остриженными волосами, с серьезным и доверчивым выражением лица протягивала мне вышитое с краев полотенце.

«Значит, у них есть еще одна дочка, — подумал я. — Младшая». Потому что не могла такая девочка вытащить из огня взрослую женщину и ее детей. Да и на лице у нее не было следов ожогов. Это была явно другая.

Но когда я взял полотенце, то заметил, что на руке у нее кожа особенным образом стянута, и подумал: «Нет, это она».

— Тебя Люда зовут? — спросил я.

— Люда.

— Ну, здравствуй, Люда. Это я тебе писал. Меня зовут Роман.

— Я знаю.

«Что она знает? — думал я. — Что я нахально заявил ее родителям, что собираюсь жениться на их дочке, девочке, которую я никогда не видел? Или что напился, как свинья, этого дурацкого меда и в пьяном виде болтал всякие глупости? Или что у меня сейчас единственное желание — если уж нельзя провалиться сквозь землю, то как можно скорее вернуться домой, в Киев».

Но девочка смотрела на меня серьезно и доверчиво, я отдал ей полотенце и пошел вслед за ней в дом. По дороге не удержался, спросил:

— Сколько ж тебе лет?

— Семнадцать. На Октябрьские праздники будет.

За ужином Илья Гордеевич вел разговор главным образом о международной политике. Оксана Митрофановна поддакивала ему и, в свою очередь, расспрашивала, не ездил ли я туристом за границу, и как там, не слышал ли я, за границей с гостиницами — так же плохо, как в Киеве, или лучше. Затем она все-таки перевела разговор на то, где эти гостиницы в Киеве расположены, на какой улице я живу, большая ли у нас семья и квартира. Я отвечал обстоятельно, старался не хвастаться. На столе стоял кувшин, снова доверху наполненный все тем же медом, но на этот раз я был благоразумнее и ограничился тем, что налил себе полстакана и, похваливая, выпил. Стоящий напиток. Хоть и вызывает тяжесть в голове, но сам же ее и снимает.