Владимир Киселёв - Весёлый Роман
— А про поэта Лубоцкого правильно рассказывают? Что он в пьяном виде проглотил шахматного коня? На пари?
— Нет, — сказал я твердо. — Этого не было.
А этот здоровенный парень — его звали Вилен Сосняк — оказалось, не баскетболист, а мотоциклист. Он все норовил разобрать на винтики и шайбочки мою «Яву», так заинтересовался.
Сам он ездит на ИЖе. Нет в мире все-таки мотоциклов выносливей и надежней. ИЖ у Вилена уже десять лет. Прошел сто сорок тысяч километров. И пройдет еще столько же. За весь пробег он не заменил ни одной спицы. Я смотрел его машину — электрооборудование в порядке, двигатель заводится сразу. Только краска облупилась.
Мы разговорились. Оказалось, он закончил вечерний машиностроительный техникум, за четыре года ни разу не побывал в кино, не прочел ни одной художественной книги, но зато по всем предметам у него только пятерки.
— Почему же не пошел мастером? После техникума?
— Наладчиком выгодней. А у меня семья.
— Так зачем же ты мучился, в кино не ходил?
Вилен нерешительно посмотрел на меня, помялся, но он принадлежал к породе людей, совершенно не способных врать или уклоняться от ответа.
— Сын у меня, — сказал он. — Во втором классе. Задает вопросы. А теперь у меня хоть паршивенький, а диплом. Могу авторитетно ответить.
Поговорил бы он с моей мамой. Она б ему и без диплома авторитетно ответила.
В обед мы с этим Виленом Сосняком пошли в столовую. Очень хотелось есть, и я не сообразил отказаться. Потом простить себе этого не мог. Я себе выбил чек только на кусок хлеба за копейку и на стакан кефира за восемь. Я б, конечно, взял бы еще хлеба, если бы не при нем.
— Что это ты так мало? — удивился Вилен. — Разгрузочный день? Как у моей жены?
— Нет, — сказал я уклончиво. — С желудком у меня…
А он, естественно, выбил себе шницель, три компота, а потом подумал и взял еще две порции сарделек.
И я за все это заплатил! Он сопротивлялся, но я заплатил. Я не мог иначе. Все-таки я тут был старшим, а он у меня учился, как налаживать автооператор.
Какой же он вкусный, хлеб, когда хочется есть и его только один кусок! Немыслимо! Я жевал медленно, чтоб продлить удовольствие и чтоб дождаться, пока этот Вилен сожрет свои шницель и сардельки. И кефир я отпивал медленно, интеллигентно, маленькими глоточками. Ой, как же мне хотелось есть! Как никогда в жизни!
Прежде я даже не представлял себе, что на улицах валяется столько сигарет. Не окурков, а целых сигарет, только закуренных и погасших. Они лежали на тротуаре и на мостовой возле троллейбусной остановки. Люди закуривали, делали пару затяжек, а тут подходил троллейбус, и они бросали сигарету. Одна сигарета, к тому же «ВТ», лежала даже не прикуренная. Кто-то уронил и поленился или побрезговал поднять. Это самые лучшие у нас сигареты — сорок копеек пачка. Значит, две копейки штука. Не такая уж большая цена за четырнадцать с половиной минут человеческой жизни.
Ну что тут такого — поднять сигарету? Может же быть так, что я сам ее и уронил. Но все-таки я никак не мог решиться. Я пропустил уже три троллейбуса, делал вид, что хочу почесать ногу, затем, что мне нужно завязать шнурок, и каждый раз мне казалось, что на меня смотрят, и я снова выпрямлялся. Потом я придумал свернуть трубочку из бумажки, как сигарету, бросил ее на землю и вместо нее поднял эту проклятую «ВТ». Вроде украл. Она чуть подмокла, но все равно я закурил ее с большим удовольствием.
Прежде, когда меня угощали сигаретами, я брал и даже не замечал этого. Подумаешь — сигарета. Но теперь, когда мне на заводе кто-нибудь протягивал пачку, я отвечал:
— Спасибо, только что курил.
В общем, я теперь думаю, что каждому человеку в нашей стране следовало бы хоть раз в год пять дней пожить на сорок копеек в день. Многие стали бы лучше понимать, что такое хлеб, что такое мясо, что такое табак, и какое удовольствие все это может доставить, когда его мало.
«Ешь ананасы и рябчиков жуй…»
Я не понимаю, чем ананасы и рябчики лучше яблок и колбасы. Может, они казались такими вкусными оттого, что были не всем доступны, что не все могли позволить себе их есть. А теперь в нашем «Гастрономе» очередь, когда продают ананасы. Я покупал. Кисловато. По-моему, их срывают незрелыми. Бананы вкусней.
Рябчики? Батя рассказывал, что в детстве у них в селе, если ребенок капризничал, не хотел есть, ему говорили: «Рябчика захотелось?» Батя считал, что это имеют в виду их кудлатого пса, которого звали Рябко. Только взрослым он узнал, что рябчик это совсем не собака.
Когда б не эти стихи Маяковского, которые мы учили на память в школе, мне бы и в голову не пришло есть рябчиков. А так я их заказал однажды в ресторане. И ничего особенного я в рябчике не нашел. Но сейчас я жрал бы этих рябчиков так, что только косточки б хрустели. И ананасами закусывал бы. Если, конечно, не нашлось бы свежей паляницы и доброго куска «любительской» колбасы. Вот черт — даже слюнки текут.
Когда я вернулся в гостиницу, дежурная по этажу — кокетливая девушка из так называемых блондинок — спросила:
— Как ваша фамилия?
— Пузо, — сказал я. — А ваше?
Дежурная смутилась.
— Вам телеграфный перевод. А моя — Гриднева. Но я не потому…
— Я тоже не потому, — перебил я дежурную. — Давайте перевод. Вы обедали?
— Обедала.
— А второй раз?
— Что вы?.. Я на работе.
— Ну, как хотите. У вас тут нет подмены?
— Есть, только я не могу.
— Тогда до свидания.
Не заходя в номер, я отправился в почтовое отделение. Но там было закрыто. Хорошо, что эта дежурная уже обедала.
Деньги я получил утром. Я был первым у кассы. Батя прислал пятьдесят рублей. И четыре из них я сразу же поставил ребром. С ходу прямо возле гостиницы в «Гастрономе» я купил три «городские» булочки, полкило колбасы «любительской», две бутылки напитка «Выставочный» на натуральных соках, мармелада и сигарет. Ох и рубанул же я!
А автооператор заработал у меня на четвертый день. Весь завод приходил смотреть. И было на что! Все любовались нашим роботом, а меня словно не замечали. Но теперь это меня не огорчало. Потому что когда режиссер поставит хороший кинофильм, зрители приходят смотреть на кинокартину, а не на режиссера.
Кто это понимает, тому легче живется на свете. Веселее.
— Выйди в «Гастроном», купи хлеба, — сказала мама. — Черного, украинского. Что, мне ходить хлеб покупать?
— Сейчас пойду.
Я взял какую-то старую газету, чтоб завернуть хлеб. Машинально посмотрел на четвертой странице сообщение о футболе. Там были старые данные, наша команда уже ушла далеко вперед. И вдруг ниже статьи футбольного комментатора я увидел маленькую заметочку, напечатанную черным шрифтом. Я прочел ее и сразу забыл. Но когда я уже купил хлеб и собирался завернуть его, неожиданно для самого себя я вырвал кусок газеты, на котором была напечатана эта заметка, сложил и спрятал в карман.
Заметка называлась «Награда за мужество». В ней сообщалось: «В ночь на шестнадцатое апреля в селе Залесье Черниговской области загорелся дом А. Голобуского. В пылающем помещении спали жена А. Голобуского Анна и трое детей. Сам А. Голобуский, завфермой колхоза, был в это время в соседнем селе. Первой увидела пожар ученица десятого класса средней школы № 1 комсомолка Людмила Петренко. Она, не раздумывая, разбила окно, вскочила в пылающий дом и, рискуя собственной жизнью, бросилась спасать сонных детей. Их мать Анна Голобуская потеряла сознание. Первой Люда вынесла младшую девочку — трехлетнюю Оксанку. На Люде тлела одежда, загорелись волосы. Но она снова вернулась в горящий дом, вынесла второго ребенка, затем, несмотря на ожоги, снова бросилась в огонь и спасла жизнь пятилетнего Павлика. После этого она вытащила через окно хозяйку дома и стала приводить ее в сознание, хотя и сама нуждалась в немедленной медицинской помощи. Такая помощь была ей оказана подоспевшими односельчанами. Все жители села предлагали свою кровь для переливания и свою кожу для того, чтоб сделать необходимые пересадки. Сейчас Людмила уже выздоровела и чувствует себя хорошо.
За смелость и отвагу, проявленные при спасении трех детей и их матери во время пожара, Президиум Верховного Совета УССР от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил медалью «За отвагу на пожаре» ученицу десятого класса залесской средней школы № 1 Черниговской области Людмилу Петренко».
Я думал о том, что Люда Петренко — человек, на которого можно положиться. Во всем. Я понимаю — раз броситься за ребенком в огонь, ожечься, но вытащить его. Но ведь она это делала четыре раза. И наверное, ей было очень страшно и больно. Это не шуточки, когда горят волосы. Я, когда был в восьмом классе, сделал с ребятами ракету, которую мы набили спичечными головками. С десяти коробок. Выхлопом из этой ракеты мне обожгло руку. Я чуть не выл от боли. Врача вызывали. Все кончилось пузырем на пальце. А тут волосы горели. И ведь она понимала, чем ей это грозит. Но это ее не остановило.
