Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел кучу, глаза его округлились в величайшем изумлении.
— Гля! Кто это сделал? Зачем?
Вадим почему-то не решился признаться.
— Не знаю.
Глянул на кучу, на Волчка, снова на кучу… Объяснить, конечно же, невозможно. Что-то дернулось в животе, дернулись плечи. К счастью, тетя Катя снова позвала сына, и Вадим затрясся от смеха. Странный это был смех, неудержимый, со слезами. Он перебежал на противоположную сторону улицы, спрятался в кустах. И лишь когда вышел и стал звать Волчок, кое-как справился, вытирая слезы, сказал Волчку:
— После вчерашнего вывернуло…
Потом они работали. Новый сосед Волчка оказался хлопотливым добряком, все до того прекрасно подготовившим — и кирпич лежал где надо, и раствор готов, — что Вадим велел Волчку сесть на табурет и не двигаться. И Волчок сел и начал было говорить, говорить. Но Вадим опять остервенился, работал с предельной четкостью и скоростью. И Волчок отодвинулся от быстро подымающейся печи, замолчал и смотрел, смотрел печальными глазами больного животного.
Кончили. Затопили. Радостный хозяин рассчитался с Вадимом и выставил бутылку водки. Пили он и Волчок, Вадим отказался под тем предлогом, что за рулем. Выпив, Волчок опять разговорился, стал хвалить Вадима.
— В стиле чемпиона, как и было обещано!
Когда вышли на улицу, Вадим отдал ему половину денег.
— Да не надо… За что?
— Бери. Детям что-нибудь подаришь.
— Ну спасибо.
И… он бы был не он, если б не соврал на прощанье:
— Мы еще поработаем. В сентябре должно зарубцеваться. К вам поступлю сначала рядовым, а может быть, и сразу мастером, в партии восстановлюсь…
— В какой еще партии? — изумился Вадим.
— В обыкновенной. Ты разве не знал? Ты многого про меня не знаешь, — очень довольный, сказал Волчок.
Вадим засмеялся, переоделся, сел на мотоцикл, дал газу и… хотел он того или нет, с души как камень свалился.
* * *
Почему все-таки Вадим разнес ни в чем ни повинное, начавшее плодоносить дерево?
С ним было так.
После того как он решил бросить пить, сразу появилось много времени. Правда, без нервного подъема, который дает алкоголь, очень уставал после рабочего Дня. Но постепенно вошел в норму и, конечно, же набросился на толстые журналы, на новейшие книги. О, боже! Как персонаж Ильфа и Петрова, он только и мог бормотать: «Все те же сны… Ах, все те же сны!» Интересно было. Иногда вопросы ставились прямо и серьезно, статьи начинались умно, веско. Но скоро авторы начинали сами себе противоречить, и конец получался фарисейский, а часто откровенно подобострастный. В бешенстве отбрасывал журналы.
Он снова начал было пить, однако, раз осудив пьянство как постыдную и ненужную слабость, оказалось не так-то просто вернуться к старому. К тому же он плохо себя чувствовал, постоянно белела горло, даже не мог пить охлажденную газированную воду. Он пошел в больницу, и тот же доктор, с чьей помощью когда-то избавился от нарыва, сказал:
— Если не бросишь курить, через три года станешь инвалидом, а через пять помрешь.
Бросить курить ему было во много раз трудней, чем пить. И все-таки собрался с духом и бросил. Дней пять ходил с повышенной температурой, сам не свой. Потом отпустило, и уже курить хотелось лишь временами. Если поправлять здоровье, так основательно. Навозил во двор разных железок, соорудил штангу. Еще по вечерам ходил на площадку у «ботаники» гонять с подростками в футбол. Аппетит, недостатка в котором никогда не было, с первого же дня без папирос усилился невероятно. Щеки скоро у него сделались толстые, себя он почувствовал здоровым, как бы очистившимся от скверны. Еще в это время он стал покупать пластинки с великой музыкой восемнадцатого и девятнадцатого веков. О чем, по какому поводу музыка, можно было только догадываться. И, прослушав пластинку один раз, он ничего в ней не находил. Но после второго, третьего прослушивания… Давно уже запали в память слова: «Для воспитания души достаточно одной музыки…» Вот это самое оно и было: душа о душе и для души… И еще, слушая, он не мог не сравнивать прошлое и настоящее. В настоящем ничего подобного родиться не могло: души сократились, никто не знает, чего мы хотим и куда идем.
Потом был красный субботник. Со всех рабочих взяли подписку, и поэтому явка была стопроцентная. Начальство тоже явилось. Похоронное это было единодушие. Ни один из начальников не взялся за лопату. И уж бы ладно эти. Но подхалимы — профорги, активисты художественной самодеятельности… Целая толпа, размахивая руками, указывала, советовала, передавала поручения. Из этой толпы шепотом донесли, что на подходе комиссия из горкома партии и может случиться взбучка.
На границе между участком производственного предприятия и другой, неизвестной организации, завязалась свирепая ссора.
— На чужом горбу в рай хочешь въехать? — орал горлохват производственного предприятия, между прочим, и не собиравшийся браться за лопату.
— А ты думаешь, здесь фрайера? — отвечал ему точно такой же из чужих.
Впрочем, скоро выяснилось, что вскопать газоны вдоль квартала можно очень быстро, на человека приходилось не более десяти квадратных метров. Распространилась новая команда: «Не спешить!» Подхалимы, тараща глаза, шепотом разъясняли: «На заводах и фабриках обычную свою работу бесплатно делают, по-настоящему вкалывают. Надо хоть показать, что мы трудимся». Печники компаниями от пяти до десяти человек сбрасывались по рублю, потянулись в подворотню пить. Получался, несмотря на то, что даже подписку пришлось давать, самый заурядный субботник — сначала лихорадочная бестолковая деятельность, потом резкий спад, расслабленность, анекдоты… К подвыпившим печникам подошел сам председатель добровольного пожарного общества и стал рассказывать, каким город будет в восьмидесятом году.
— Эту улицу не узнаете. Трамвайную линию уберут, вместо большинства этих домов построят девяти- и восемнадцати этажные здания.
— А что будет с нами? — спросил Вадим.
Председатель ни на мгновенье не затруднился:
— А мы расширимся и окрепнем!
Раздались недоверчивые смешки.
— Значит, оставь надежду навсегда?
Председатель было нахмурился, сделал суровые глаза, но, видимо, решил сдержаться, дурашливо встряхнулся.
— Ты это о чем? А!.. Ну да, честных разгоним, жулики останутся.
— Наверное, это будет очень весело, — сказал Вадим.
— Вадим! — повелительно крикнул дедушка Макушкин, уже пятый по счету производственный мастер Вадима.
— А оно чем дальше, тем страшней, — выручили начальство печники.
— Ага, чем дальше в лес, тем больше дров… — и все стали смеяться.
Здесь подкатился Матюша, мигом оценил обстановку.
— А скажи мне, дорогой Вадим, какая должна быть разделка от АКХ-18 между нею и деревянной стеной?
— Вертикальная или горизонтальная?.. Тише! Не подсказывать. Я сам отвечу.
— Да какая разница?
— Полкилометра!
Печники дружно хохотали.
— Ну ты, Ильич, и придумаешь. Кто ж этого не знает.
— То-то что полкилометра. Тургеневская, тринадцать, квартира двадцать — сколько ты там сантиметров не добрал?
— Это было сто лет тому назад и, между прочим, до сих пор не сгорело, — сказал Вадим.
— Ильич, мы тебе сейчас столько адресов наговорим! А что делать, если балка?.. Резать и пусть потолок садится? — загомонили мужички. И уже ничем их нельзя было остановить. Как же, представилась возможность вот так запросто выступить перед самим председателем.
Вадим потихоньку выбрался из толпы и пошел к мотоциклу.
«Расширимся и укрепимся!» Ну и подонок. Как же все-таки мы дошли до жизни такой?
* * *
Все годилось для употребления: и краткий курс ВКП(б), и Библия, и брошюра Каутского, издания 1906 года, и подшивки журналов «Нива», «Русское богатство», «Современник». Все читал он с великой жадностью и удивлением. Как! У человечества огромный опыт, давным-давно известно, что идет на пользу, а что во вред народам. Существует наука о человеке, где черным по белому сказано, что человек подвержен самым различным слабостям, но каждый имеет разум и хочет жить именно этим разумом, и всякое насилие над его разумом кончается сопротивлением, бунтом. В свете опыта человечества и науки о человеке политика «государственного принуждения», начавшаяся со времен Московского царства, то усиливающаяся, то ослабевающая, но никогда не замиравшая, в восемнадцатом веке обернувшаяся крепостным рабством, а в двадцатом сталинизмом, была преступлением.
Долго занимали его писатели Просвещения. Чем не руководство, чтобы жить долго, безбедно и счастливо? Да еще на российских просторах.
После Просвещения буквально погряз он в истории русского революционного движения. С самого зарождения было оно порочным и не могло быть другим. Нетолько об аристократах-декабристах, но о всех русских революционерах вплоть до самых последних, погибших в тридцать седьмом году, можно было сказать: «Как страшно далеки были они от народа!»
