Олег Афанасьев - Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь
Удивительные были похороны. Розка, совершенно пьяная, то хозяйничала, то подходила к гробу и кричала, потрясая кулаками под лицом мертвого:
— Сволочь! Гад! Сколько я от тебя натерпелась. Абортов по пять штук в год, книжку свою проиграл да пропил, мою тоже хотел. А я хитрая, я ее спрятала. Бил, гадина. Чуть ему не так, ведром по голове, кастрюлей по роже. У-у… паразит!
После этого бросалась на тело мужа и причитала обычное:
— Сереженька, дорогой! На кого ж ты меня покинул, ничего ж у меня теперь не будет, лучше бы помереть мне вместе с тобой…
Откричавшись, садилась на стул около гроба, может быть, впервые в жизни пытаясь многое свести к одному, шевеля губами, покачивая головой, что-то подсчитывая на пальцах, иногда произнося: «да»… «нет»…
Жутко было видеть это прощание. Сережкина мать умерла год назад и хорошо сделала. Каково бы ей было, хоронить третьего сына.
Опять шли мысли о том, что смерть серьезная штука, что она, может быть, есть самое главное, о чем постоянно должен помнить и думать человек. Она дана как бы в помощь жизни, чтобы, зная о смерти, ценили жизнь.
* * *
Мишку несколько дней не могли найти — он отлеживался у своих баб, потом сам явился в милицию. Суд состоялся примерно через полгода. Единственный свидетель Куня на следствии дал пять показаний, и все разные, чему сам он очень удивлялся. Мишка, на следствии признаваясь в убийстве, на суде все отрицал, и получалось, будто в таком случае убийца Куня. Потом он признался, но показал шрам на лбу и сказал, что в тот именно день его ударил табуреткой Сережка. Куня, и Роза, и многие в зале суда знали, как появился шрам и когда, но, чтобы не порочить Сережку, заявлений не последовало, и именно шрам от Сережиной руки спас Мишку от вышки. Поистине неисповедимы пути господни.
Мишка во время суда держался прямо, нераскаянно. Огромный, грубое лицо с запавшими глазами — чудовище, убийца. Но перед произнесением приговора он изменился, стало видно, что есть и в нем душа.
Мишке дали десять лет. Казалось, что четвертым станет он: десять лет особого режима, переболел туберкулезом и состоял на учете в городском тубдиспансере…
Но четвертым стал лучший друг Волчок, отбывавший второй срок.
Еще задолго до того, как Вадим бросил пить, а Волчок сел во второй раз, друзья не то чтобы разошлись, но отдалились друг от друга. Лишь один сезон, тогда, после сдачи крови, они работали дружно, до крайней степени изнуряя себя. То пьянствовали, умудряясь напиваться три раза в сутки. То работали по четырнадцать-шестнадцать часов без перерыва. Земля под ногами делалась зыбкой, стены перед глазами качались. Вадим к октябрю месяцу купил себе 43-250. Не мотоцикл был — скрипка, на малейшее твое движение отзывался. На «Ковровце» если скорость восемьдесят в час, все мелькает, мотор ревет, страшно. На «чезе» эту же скорость не чувствуешь, будто плывешь, лишь когда на спидометре под сотню и встречный воздух делается плотным, осознаешь опасность, требуется повышенное напряжение… Волчок мотоцикл купить не мог. У него родился второй ребенок, а главное, жена полностью раскусила своего муженька, единственным его оправданием могли быть деньги, хотя она им уже давным-давно не была рада.
Потом начальство развело их по разным бригадам…
Потом в конторе решили, что для укрепления дисциплины в помощь освобожденному мастеру надо неосвобожденного бригадира, и назначили одним из таковых Волчка. Бригадиры, естественно, от работы себя освободили. Больше того, принялись эксплуатировать вчерашних товарищей. Бывало, договорятся работать, но Волчок является лишь к середине дня.
Потом освободилось место мастера, и, сделавшись таким большим начальником, Волчок и вовсе стал присылать вместо себя других.
— Не, так не пойдет, — сказал Вадим другу.
— Почему?
— Тот самый беспредел получается. Пахота, расходы, доходы рассчитываются на двоих, и вдруг получаюсь пятым. Невыгодно.
— Я тебе буду больше платить.
— Не надо. Зачем?
Впрочем, пока Вадим пил, было по-разному. И даже чего только не было.
Пьянствуя с бригадой до последнего дня месяца, мастер Волчков все еще обращался за деньгами для своих бездельников к операции «мрак и туман». И однажды пришел за Вадимом поздно вечером:
— Погорели мы с тобой. Заводи мотоцикл. Всю ночь будем ездить. В ЖКК наши наряды подняли.
Скандал был грандиозный. И наряд-то подняли лишь за самый последний месяц, углубляться, догадываясь, что может случиться дальше, не стали. Ночь и потом целый день ездили по городу. Истцы решили в конце концов, что предприятие в ближайшее время по мере надобности выполнит все те работы, которые не делало, но записало, что делало. Волчок, конечно, был разжалован в рядовые.
— То вознесет его высоко, то кинет в бездну без следа. Я всегда говорил, что кому суждено сгореть, тот не утонет, — веселился он, лицо его, в последнее время волевое и озабоченное, как бы разгладилось, прояснилось.
Между тем, происшествие очень облегчило жизнь предприятию. Чтобы не повторять ошибок, придумали предварительную оплату труда. То есть сначала заказчик, как бы уже наперед зная за что, должен был оплатить необходимую работу. Шантажировать теперь можно было вполне легально.
— У нас предварительная оплата! — выкрикивали в лицо заказчику мастера. — Сначала вы платите, потом мы работаем.
Умные и опытные сразу же вступали в переговоры:
— Ладно, а сколько ты хочешь?
— А что ты можешь и чего тебе там понадобилось от нас? — и быстренько договаривались.
Глупые начинали бегать по инстанциям, и кой-чего добивались, но было это, видно, нелегко, потому что глупых с годами делалось меньше и меньше.
Волчок же, помогший системе усовершенствоваться, покатился вниз. Очень уж сильно он пил. И чем дальше, тем безудержней. Работать совсем не хотел. Договорится, возьмет аванс, а ничего не делает, все его ищут, просят, угрожают.
Потом они с Вадимом подрались в ресторане и попали один на пятнадцать, второй на десять суток. Вскоре после этого Вадим почти бросил пить (сравнительно с прошлым, конечно), а Волчка заставили уволиться по собственному желанию.
Сначала Волчок поступил в организацию, занимающуюся ремонтом и строительством хлебопекарных печей по Ростовской области. Рад был. Какое-то дело удалось лихое провернуть, звал Вадима к себе. Но вдруг уволился. Еще куда-то поступил ненадолго. Наконец объявил себя вольным человеком. Зловещие о нем пошли слухи. Ходит в обеденное время по учреждениям и ворует арифмометры, пишущие машинки… Еще ходит по частным домам и штрафует за воровство электроэнергии, которое в Ростове было делом, кстати сказать, обычным… Еще в дни зарплаты умудряется получать за других деньги в разных СМУ, где люди плохо знают друг друга… Берет в пунктах проката холодильники, магнитофоны и продает…
За холодильники, самое безмозглое из своих дел — ведь на себя, по собственному паспорту их записывал, и получил четыре года.
Вадим на суд не пошел. Слишком тяжкое впечатление произвел друг, когда получил повестку. Он через силу смеялся, прикидываясь беспечным.
— Обложили как медведя. А что делать?.. Да оно мне, наверно, и надо. Вылечусь от алкоголя, вернусь здоровеньким. Думаю, думаю, целыми ночами думаю — ничего не могу придумать. Надо мне туда! Скажу, что алкоголик, буду отбывать и заодно лечиться. Там вообще-то весело. Попадаются остроумнейшие люди… Ну а ты как? Завязанный?..
— Почему же? Все в жизни сводится к тому, чтобы соблюсти меру.
— Здоровье укрепляешь…
— Не только. Вот копаюсь в книгах, стараюсь понять, кто мы такие и с чего пошло.
— И как же?
— Нас погубила сила.
— Здорово! С каких это пор сила сделалась губительной?
— В истоке был, конечно, страх. Желание проявить силу — следствие.
— Отчего же страх?
— Да мало ли. Печенеги, половцы, татары. В конце концов мы захотели великой силы, чтобы никого не бояться и всех подчинять. И поползли во все стороны. И это нас погубило.
— Не понимаю.
— Была такая теория, чтобы славянам если не объединиться, то хотя бы крепко дружить. Вот бы и держаться этого. Вышло же, что мы поползли в разные стороны. Зачем, например, понадобился Кавказ? Кавказцы на нас совсем не похожи, ничего мы там не изменили. Или Средняя Азия? Дальше хуже. В Корею полезли, в Маньчжурию. Дома же, именно в России, обернулось рабством, потому что силу надо как-то питать. И просто очевидно было, что в империи рано или поздно все вверх дном перевернется и станет еще несправедливее.
— Но почему же несправедливее?
— Потому что рабы есть рабы и ничего, кроме рабства, не знают.
— Умная же ты сука! Только почему ты в печниках торчишь? Ты вроде патриот, а деньги даром получаешь.
— А что мне делать? Помогать начальству укреплять нашу шарагу, в то время как мне хочется ее разогнать? Или снова на завод пойти сделаться горбатым? Некоторую пользу я приношу и по меньшей мере искренен.
