Петр Вайль - Слово в пути
Для Петрарки Симоне проиллюстрировал рукопись Вергилия. Миниатюра (30 на 20 см) — в Амброзианской библиотеке Милана. Светский сюжет — и излюбленный художником светский характер: развалившийся под деревом Вергилий с пером в руке, Эней с копьем, на переднем плане — крестьяне из «Эклог» и «Георгик».
Непреходящая досада и обида, что утрачен портрет Лауры, написанный Симоне. А то, что он запечатлел возлюбленную Петрарки, достоверно известно из двух петрарковских сонетов — 77~го и 78-го. Вазари: «…величайшей удачей было для Симоне то, что он жил во времена мессера Франческо Петрарки и встретил при Авиньонском дворе сего нежнейшего поэта, который пожелал иметь изображение мадонны Лауры, исполненное рукой мастера Симоне, и, так как она на портрете оказалась такой же прекрасной, как он желал, он оставил память о Симоне в двух сонетах». Мы их знаем в превосходном переводе В. Левика:
Меж созданных великим ПоликлетомИ гениями всех минувших лет —Меж лиц прекрасных не было и нетСравнимых с ним, стократно мной воспетым,
Но мой Симоне был в раю — он светомИных небес подвигнут и согрет,Иной страны, где та пришла на свет,Чей образ обессмертил он портретом.
Нам этот лик прекрасный говорит,Что на Земле — небес она жилица,Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,
И что такой портрет не мог родиться,Когда художник с неземных орбитСошел сюда — на смертных жен дивиться.
И другой:
Когда, восторгом движимый моим,Симоне замышлял свое творенье,О если б он, в высоком устремленье, Дал голос ей и дух чертам живым.
Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним,Что любо всем, того я ждал в волненье,Хотя дарит она успокоеньеИ благостна, как Божий херувим.
Беседой с ней я часто ободренИ взором неизменно благосклонным. Но все без слов… А на заре времен
Богов благословлял Пигмалион.Хоть раз бы с ней блаженствовать, как онБлаженствовал с кумиром оживленным.
Как красиво, что Петрарка поставил Симоне вровень с собой: «обессмертил портретом» — словно он сам не сделал это стихами. Нечастое дело в те ранние времена, чтобы творец-литератор согласился поместить на своем уровне ремесленника-живописца. Можно с уверенностью сказать, что Симоне добился такого статуса не только мастерством, но и высоким социальным положением: он был умелым и опытным царедворцем.
Но об этом могли знать находившиеся рядом, как Петрарка. Остальные находились под обаянием его художественной силы.
Огромным было влияние Симоне Мартини на возникновение стиля интернациональной готики, расцветшего во второй половине XIV века, — почти до середины следующего столетия.
Это от Симоне пошли аристократизм, элегантность, обилие мелких очаровательных деталей, отказ от монументальности и торжественности. Достаточно сравнить в одно время написанные во Флоренции «Поклонение волхвов» Джентиле де Фабриано (Уффици) и фрески Мазаччо в капелле Бранкаччи, чтобы понять, почему Джентиле был популярнее и даже влиятельнее. Это уж потом простота и драматизм победили, как всегда суть одолевает стиль на долгой дистанции. Важно то, что через папский Авиньон, францисканский Ассизи, торговую и паломническую Сиену влияние Симоне распространилось по всей Европе: во Францию, Бургундию, Чехию. Скажем, «Роскошный часослов герцога Беррийского» братьев Лимбург — прямое наследие Симоне Мартини.
Последняя его работа создана в 1342 году — это «Святое семейство», хранящееся в Ливерпуле, в Walker Art Gallery.
Исключительно редкий сюжет — по сути, семейный скандал, известный по Евангелию от Луки. Семья посещала Иерусалим в праздник Пасхи, а когда возвратилась в Назарет, то оказалось, что Иисуса нет. Родители думали, что мальчик шел с другими назаретянами, но в результате выяснилось, что Он остался в Иерусалиме, где беседовал с учителями в храме. Маленький Иисус, ведущий дискуссию со взрослыми богословами, часто изображается в живописи, но Симоне иллюстрирует следующий этап. «…Матерь Его сказала Ему: Чадо! Что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и Я с великой скорбью искали Тебя. Он сказал им: зачем было вам искать Меня? Или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» (Лк. 2: 48–49). В новом русском переводе, как и в некоторых английских скачкиверсиях, сказано прямо: «в доме Моего Отца». Потом, правда, все закончилось по-семейному хорошо, Иисус из дома Отца Небесного вернулся в дом отца земного: «И Он пошел с ними… в Назарет; и был в повиновении у них» (Лк. 2: 51).
Симоне Мартини виртуозно передает мимику и жестикуляцию: протянутая рука и поджатые в попреке губы Марии, весь изогнувшийся в недоумении и негодовании Иосиф, совершенно спокойный, почти надменный подросток Иисус, с чуть прикрытыми глазами, опущенными уголками губ, скрещенными на груди руками.
Все исполнено мягкого юмора и теплоты. Из множества существующих Святых семейств это — наиболее земное, трогательное, именно что семейное. Франциск — монах-трубадур — был бы доволен работой художника-трубадура.
Наглядное пособие. Пьетро и Амброджо Лоренцетти
Главной в искусстве треченто была Сиена.
Козырей Симоне Мартини и Пьетро и Амброджо Лоренцетти не перебить никому. Если учесть уклоны Симоне: стилистически — к Франции, географически — к Неаполю и к французскому же Авиньону, то получается, что ответственность за незыблемую славу Сиены как столицы живописи xiv века возлагается на братьев Лоренцетти. Это так, оспорить невозможно и не нужно, но не отвечает на вопрос — почему Сиена?
Город был небольшой — по итальянским меркам: к началу XIV столетия примерно втрое меньше Флоренции, вчетверо-впятеро — Венеции и Неаполя. По европейским — крупный: вдвое больше Лондона. Но кто тогда считал по другим масштабам, кроме итальянских, — разве что Бургундия. На нынешний-то взгляд — население смехотворное: тысяч тридцать, московский микрорайон (через семь веков — всего вдвое больше: тысяч шестьдесят).
Кстати: вот истинный призыв к смирению и соразмерности качества. В какие-то советские времена в отчете Тульского отделения Союза писателей СССР содержалось указание на то, что прежде в Тульской области был только один писатель, а теперь — двадцать. Тот один был Лев Толстой.
Ну ладно, Сиена служила перевалочным пунктом между Северной Европой и Римом — важно, но не решающе.
Не наблюдалось бурного процветания. В одном шерстяном и ткацком производстве Флоренции работало примерно столько людей, сколько в Сиене было жителей. Владения города не выходили к морю. Экономика зависела от банковского дела и перевозок. А первейшими банкирами зарекомендовали себя венецианцы и те же флорентийцы.
Для поисков ответа стоит обратить внимание на городское устройство. Сиена конца XIII — середины XIV века — любопытнейший эксперимент демократического самоуправления.
Почти семьдесят лет (1287–1355) городом, сиенской коммуной, управлял Совет Девяти. Их избирали на девять недель, правили по неделе каждый, все жили, как положено коммунарам, вместе в здании муниципалитета — Палаццо Пубблико. По истечении срока следующий раз человека могли снова избрать лишь через двадцать месяцев. Из голосования на эти должности исключались члены пятидесяти трех самых могущественных семей (юристы тоже не могли претендовать на избрание — как в нынешнем отборе присяжных в США). Плебейская олигархия Сиены резко отличалась от патрицианской олигархии Флоренции и других современных ей итальянских городов.
Причуды правления порождали объяснимую гордость: мы такие особые, а значит — лучше нас нет. Искусство и градостроительство были сознательно политизированы более чем где-либо — как инструмент прославления города. По сей день в Сиене — самая высокая в Италии башня, Торре-дель-Манджа: 102 метра (на шесть метров выше венецианской кампаниллы Сан-Марко). Правда, она так высока еще и потому, что Палаццо Пубблико — в низине, а ратушная башня должна быть выше всех других зданий, в том числе соборной колокольни, стоявшей на холме. Когда ложишься на площади (а она поката и оттого лежать удобно), ощущая спиной теплоту нагретой тосканским солнцем мостовой, башня уносится в такую высь, что поневоле думаешь: этот ракурс тоже был задуман.
То, что центр Сиены, с красивейшей в Европе пьяццей дель Кампо, огромным веером раскинутой у подножия Палаццо Пубблико, находится в котловине, тоже способствует вящей славе города. Городские края приподняты, и стоит отправиться к какой-нибудь церкви вне овала улиц, опоясывающих главную площадь — Сан-Франческо, Санта-Мария-деи-Серви, Сан-Доменико, Сант-Агостино (все они и сами по себе заслуживают всяческого внимания), — как получаешь новый необычный ракурс. Сиена подает себя многообразно.
