Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику
Все рассмеялись и вздохнули с облегчением.
— Но сначала, как говорил один мой знакомый немец-режиссер, вы мысленно «взирайт» на свой будущий фильм, — рассказывал Жак, стоявший у него за спиной, подле ангелов. — И потом тоже, но тут разговор особый… Ну а туман — этого добра сколько угодно в любой студии.
— А в Голливуде вы не снимали фильмов? — спросил Хью, который секунду назад готов был ввязаться в политический спор с мсье Ляруэлем.
— Снимал… только глаза бы мои на них не смотрели.
Но, черт побери, что же он, консул, подумал консул, все высматривает в бинокль на тех равнинах, за холмами? Не собственный ли призрак, если вспомнить, что когда-то он любил гольф, эту нелепую, веселую, здоровую забаву, любил, например, преодолевать глубокие впадины и переваливать через высокие, пустынные дюны, да, ведь когда-то мы же играли с ним, с Жаком? Подняться и увидеть с высоты океан, дымы на горизонте, а потом, спустившись вниз, смотреть, как блестит чешуя пойманной рыбы. Озон!.. Теперь уже консул не мог играть в гольф: сделал за последние годы несколько попыток, которые окончились плачевно… Мне бы по меньшей мере уподобиться Донну, воспевать поля для гольфа. Стать поэтом нетронутых лугов… Кто машет мне, когда я посылаю мяч вперед? Кто обошел меня на дальнем берегу? Кто счет сравнял и верх берет… Но выиграть еще могу. Консул опустил наконец бинокль и обернулся. До сих пор он не выпил ни глотка.
— «Аластор», «Аластор», — говорил Хью, подходя к нему. — Кто, когда, зачем и почему написал «Аластора»?
— Перси Биши Шелли. — Консул склонился над парапетом рядом с Хью. — Он тоже был из числа умников… Но что мне в Шелли нравится, так это история, как он просто-напросто предпочел утонуть — прихватил, разумеется, несколько книжек, — пошел ко дну и там остался навеки, но не захотел признать, что не умеет плавать.
— Джеффри, а не показать ли нам Хью, как здесь проводят фиесту, — услышал он вдруг рядом с собой голос Ивонны, — ведь сегодня ему уезжать? Особенно если удастся взглянуть на национальные танцы?
Стало быть, Ивонна решила сама их «вызволить» именно теперь, когда консулу хотелось остаться.
— Право, не знаю, — сказал он. — Разве в Томалине мы не увидим национальные танцы и все прочее? Хочешь поглядеть, Хью?
— Конечно. Обязательно. Я целиком полагаюсь на вас. — Хью неуклюже слез с парапета. — Ведь до отхода автобуса еще около часа, не так ли?
— Идемте же скорей, а Жак, надеюсь, простит нас, — говорила Ивонна почти с отчаянием.
— В таком случае я провожу вас до двери, честь по чести. — Жак превосходно владел собой, тон его был бесстрастен. — Пожалуй, еще рановато, по-настоящему fête[145] начнется попозже, но, если вы, Хьюз, еще не видели фрески Риверы, вам непременно следует на них взглянуть.
— Ты идешь, Джеффри? — Ивонна указывала глазами на лестницу. «Пойдем же», — молил ее взгляд.
— Право, фиеста меня не вдохновляет. Вы ступайте, встретимся на автобусной станции перед самым отъездом. Кстати, мне нужно поговорить с Жаком.
И вот уже все ушли вниз, консул был теперь на башне один. Но нет, он был не один. Ивонна оставила свой бокал на каменном зубце около ангелов, бедняга Жак пристроил свой меж зубцами, а Хью — поодаль, на парапете. Да еще шейкер был почти полон. И к своему коктейлю консул до сих пор не притронулся. Но даже сейчас он пить не стал. Просунув правую руку себе под пиджак, он пощупал мускулы на другой руке. Сила — кое-какая — у него есть, но где почерпнуть мужество? То прекрасное, сумасбродное мужество, каким обладал Шелли; но нет, им руководила гордость. А гордость повелевает стоять на своем, да, стоять на своем и лишить себя жизни, или же «спасаться», как он делал уже не раз в одиночестве, когда выпивал бутылок тридцать пива и лежал, уставясь в потолок. Но на сей раз дело обстоит иначе. А вдруг в данном случае мужество требует признать свое окончательное поражение, признать, что не умеешь плавать, признать, что действительно (и на миг ему показалось, будто это далеко не худший выход из положения) пора в лечебницу? Но нет, как ни верти, а речь идет не просто о «перемене обстановки». Ни ангелы, ни Ивонна, ни Хью тут ему помочь не в силах. А дьяволы, те уже вселились в него, и вокруг их немало; правда, сейчас они пока присмирели — наверное, у них тоже фиеста, — но все равно он у них в лапах; они взяли верх. Консул взглянул на солнце. Но в мире не было солнца: это солнце светило другим. И смотреть на него невозможно, как невозможно смотреть в глаза правде; и нет желания искать возврата к нему, а уж тем более греться в лучах этого светила, смотреть на него. «А смотреть мне все-таки придется». Как же так? Ведь он не только лгал себе, но и верил собственной лжи, отвечал ложью этим лживым, злокозненным людям, которые забыли даже о чести. И в его самообмане нет самой простой последовательности. Как же тогда могут быть последовательны его потуги быть честным?
— Вот ужас, — сказал он. — И все равно я не отступлюсь. — Но что такое его «я», что с ним, куда оно, это «я», подевалось? — В любом случае я буду действовать сознательно. — И в самом деле, консул сознательно до сих пор не притрагивался к своему бокалу. — Воля человека несокрушима. — «Быть может, поесть? Да, нужно поесть». И консул сжевал половинку бутерброда. А когда вернулся мсье Ляруэль, консул, все еще не выпив ни капли, смотрел… Но куда?.. Этого он сам не знал. — А помнишь, — сказал он, — какая была пылища, когда мы ездили в Чолулу?
Они молча взглянули друг другу в глаза.
— Собственно, я не собирался с тобой говорить, — добавил консул, прерывая молчание. — И вообще, по-моему, лучше будет, если мы больше никогда не увидимся… Слышишь?
— Да ты в уме ли? — воскликнул наконец мсье Ляруэль. — Жена твоя, сколько я понимаю, к тебе вернулась, а ведь ты молил об этом бога, и рыдал, и валялся на полу — валялся в буквальном смысле слова… А теперь ты обращаешься с ней так равнодушно и по-прежнему только и думаешь, где бы еще выпить?
Это была возмутительная, чудовищная несправедливость, и консул не находил слов для ответа; он взял свой бокал, подержал в руке, понюхал; но словно какая-то никчемная цепь удерживала его: пить он не стал, ему захотелось даже благожелательно улыбнуться мсье Ляруэлю. Можно бросить пить хоть сейчас, а можно потом. Сейчас или потом. Да, потом.
Зазвонил телефон, и мсье Ляруэль бегом спустился по лестнице. Консул сел, закрыл лицо руками, посидел в этой позе несколько времени, а потом, так и не притронувшись к своему коктейлю, да, не притронувшись ко всем этим коктейлям, спустился в мастерскую Жака.
Мсье Ляруэль положил трубку.
— Право, — сказал он, — я и не знал, что вы с ним знакомы. — Он снял пиджак и начал развязывать галстук. — Это мой доктор, он справлялся о тебе. Хотел узнать, жив ли ты.
— Ах… ах, это, наверное, Вихиль?
— Артуро Диас Вихиль. Medico cirujano… и все прочее!
— Ах да, — сказал консул настороженно, щелкнув себя по воротничку. — Да. Я познакомился с ним вчера ночью. А не далее нынешнего утра он приходил ко мне на дом.
Мсье Ляруэль задумчиво сказал, расстегивая рубашку:
— Мы с ним договорились сыграть в теннис, а потом он уедет отдыхать.
Консул сел, пытаясь представить себе, как они станут играть в теннис, в эту неимоверно подвижную игру на мексиканском солнцепеке, как мячи будут лететь невесть куда — Вихилю придется туго, но не все ли равно (да и кто он таков, Вихиль?.. Этот славный малый теперь, казалось ему, не существовал вовсе, встретишь такого и не поздороваешься из опасения, что перед тобой вовсе не тот знакомый, с которым ты виделся утром, подобно тому, как случается встретить вылитого киногероя, словно сошедшего с экрана), а Ляруэль тем временем готовился принять душ, который помещался, вследствие странного пренебрежения к приличиям в архитектуре, свойственного той нации, что вообще-то ставит приличия превыше всего, в неглубокой нише, хорошо видной и с балкона, и с верхней площадки лестницы.
— Он спрашивал, может, вы с Ивонной передумали и все-таки поедете с ним в Гуанахуато… Отчего бы вам, собственно, не поехать?
— Как он узнал, что я здесь? — Консул выпрямился на стуле, и, хотя теперь он снова слегка дрожал, у него мелькнула мысль, что он, как это ни странно, все же на высоте положения, раз действительно существует человек по имени Вихиль, который приглашал его поехать в Гуанахуато.
— Ну как? Как же еще… Я ему и сказал. Жаль, что ты с ним раньше не познакомился. Этот человек всерьез мог бы тебе помочь.
— Пожалуй… вполне вероятно, что сегодня надо бы помочь ему самому. — Консул зажмурился и вновь явственно услышал голос доктора: «Но ведь теперь ваша esposa вернулась. Теперь ваша esposa вернулась… Я предоставлю вам свою помощь». — Что? — Он открыл глаза… Но ужасное, потрясающее все существо зрелище всколыхнуло в нем воспоминание, что эта округлая, гнусная, похожая на огурец плоть, вся в голубых прожилках и в складках, под бесстыдным распаренным брюхом, наслаждалась телом его жены, и он вскочил, содрогаясь. Как отвратительна, как невыносимо отвратительна жизнь. Он стал ходить по комнате, и на каждом шагу колени у него подкашивались, охваченные судорогой. Вокруг были книги, целые горы книг. Но своего сборника елизаветинских пьес консул не находил. В остальном же тут было все, что угодно, от «Les joyeuses bourgeoises de Windsor»[146] до Агриппы д’Обинье и Колен д’Арльвиль, от Шелли до Лафосса и Тристана Отшельника. Beaucoup de bruit pour rien![147] Могла бы душа, омытая там, очиститься от скверны или утолить свою жажду? Да, могла бы! Но ни в одной из этих книг не найдешь ты отклика на свои страдания. И даже любоваться простой ромашкой они не могут научить. — Но если ты не знал, что мы с ним знакомы, зачем было говорить, что я здесь? — спросил он, мучительным усилием подавив рыдание.
