Генрих Ланда - Бонташ
Я был слишком медлителен? Слишком инертен? Значит, я был излишне честен перед собой и перед вами. И даже перед Сигаловым. Когда дело приняло новый оборот, я принял решение за одну ночь. И теперь тоже останусь честным – я его не изменю. Но как вы встретили меня тогда, когда я пришёл сказать вам всё, сказать то, что говорят только один раз! Сколько взволнованной и даже радостной торжественности было в ваших глазах, когда вы говорили: "Я твёрдо решила. Будет так, как я хочу". Какими смешными, лишними, глупыми показались мне сразу все мои слова, сказанные и невысказанные. Так ясно чувствовалось, как всё это бессмысленно и неуместно. Я тянул вас за рукав и просил быть моей женой. Я говорил вам "ты" и выслушивал ваше "вы". Какую страшную плату я взял бы с любого другого за такое унижение! Но перед вами для меня не существует унижения. Я могу на всех площадях кричать: "Да, да, я люблю её, лучшую из лучших, дорогую и единственную! Да, я умолял её быть моею, предлагал ей себя всего и навсегда, но она отказалась, она отвергла меня, и из-за этого не стала для меня ни на иоту хуже, ни на каплю менее прекрасной и любимой."
Если случайно помните, я говорил вам "…люблю такой, какая ты есть". Идеальных людей нет, и они никому не нужны. Есть любимые люди. И если они любимы, то любимы за всё. Мне всё в вас дорого и близко. Мне было больно от того, что я плохо видел вашими близорукими глазами, а вы раздражались, когда я вас об этом спрашивал. Мне было не безразлично ваше украинское "г", мне было холодно из-за вашего старого пальто. Мне было обидно за ваши убогие наряды, которые я знал наперечёт. Мне было обидно за те радости не стеснённой недостатком денег жизни, которую знал я и которой были лишены вы. Мне было больно за ваш нелёгкий характер, из-за которого так бессмысленно усложнялась жизнь. Я обнаруживал ваши шипы, кололся о них, но я понимал, что это лишь шипы, и любил не меньше. Мне казалось, что я вас действительно уже понимаю. И даже после ночного разговора я не верил вам. Я вообразил, что от меня требуется последнее решительное слово. И это привело к уже известной сцене. Вы были блестяще непроницаемы. Почему вы не заплакали тогда, почему не сказали хотя бы четверти того, что написано в вашем письме? Может быть, тогда сказалось бы само собой то, что нужно, может быть всё бы случилось само собой так, как нужно? Почему вы тогда не сняли трубки и не позвонили? Быть может, я бы выбежал искать вас, и теперь бы всё было иначе? Куда исчезла ваша прекрасная любовь? Вы распылили её на всё человечество? Не верю и не поверю. Почему вы плакали весь день? Из жалости ко мне? Не верю. Из-за утраченных иллюзий? Почему они утрачены и почему надо жить иллюзиями?
Сейчас четыре часа ночи. Может быть, из-за этого письмо получилось сумбурным. Прошу вас, поймите его правильно. Пора говорить ясно и просто. Я никогда не смел надеяться на то, что узнал из вашего письма, хотя чувствовал многое. Я хочу думать, что это письмо поможет нам разобраться в наделанной нами неразберихе. По крайней мере, может положить этому начало. Если я вас правильно понял, вы остаётесь на практику в Киеве. Судьба даёт ещё раз возможность исправить сделанные ошибки. Я не верю, что ваше чувство могло исчезнуть или переродиться. Я не вижу для этого настоящих причин, это должны понять и вы. О себе же я высказался достаточно ясно. Вы устали, вы много перестрадали изо всего этого. Это понятно. Я не отрицаю во многом своей вины, я только прошу дать мне возможность загладить её. Всякую вину можно простить, тем более ошибки. Мы ошибались много, и иначе не могло быть, такие уж мы от природы и живём на свете в первый раз. Если бы можно было поручить это дело нашим матерям, быть может, дело обошлось бы без напрасных мук. Я уверен, что и сейчас ничего не поздно, ничего не поздно в любом случае. Мы в лучшем положении, чем Сольвейг и Пэр Гюнт. Она ждала дольше, хотя и пришла по первому зову, бросив всё… И Пэр Гюнт куда больше виноват. Жалко только утраченных прекрасных лет, но впереди их ещё больше, ещё более прекрасных.
Я отошлю это письмо и буду ждать ответа. Но я всё равно прийду к вам, к вашей маме. Пропуском мне будет ваше письмо. А всё, что вы опять вкривь истолкуете в моих торопливых листках, я разъясню вам сам. Мне кажется, теперь, когда мы прошли через это горнило, всё будет иначе. Я твёрдо решил никому вас не отдать и буду бороться за это до конца.
Мама на вас не сердится. Она плакала из-за вашего письма.
Пока всё. Привет . Эмиль.
5/1 Сейчас отошлю написанное. Очень многое – не то, не так, как надо, и за остаток ночи вспомнилось ещё столько решающе-важного… Но писать уже нельзя, по крайней мере сейчас. Надеюсь досказать сам. Поймите меня и себя правильно. Вспомните всё сказанное и написанное вами: вы не станете отрицать, что во всём этом есть слишком много самолюбования? Не становитесь рабой собственных надуманных сентенций. Надеюсь на всё лучшее.
Жду вашего письма и звонка.
Эмиль"
Письмо было отправлено и получено, после этого, 6-го января, мы встретились, но надежды мои не сбылись, письма ничего не изменили в наших отношениях. Вита была приветлива, терпелива, почти нежна со мной, но я чувствовал в этом некоторую уже отрешённость, и облегчение после минувшей тяготы, и даже жалость. В своём решении она была непреклонна – нет, не непреклонна, а просто не давала возможность что-либо даже обсуждать.
Она не спешила расстаться со мной, мы долго бродили по улицам, иногда даже говорили о постороннем, иногда молчали. Скамья в парке была завалена снегом, и Вита села на её спинку, а я, взяв её руки в свои, прислонился к её коленям, и это была минута обманчивой близости, и никто бы со стороны не подумал о её истинном содержании. Боря Сигалов опять уехал в Николаев. Я договаривался о встрече назавтра, она отказывалась, я настаивал, назначал место и время. На следующий день я прождал её напрасно, затем поылал ей записки до востребования, мы встретились ещё раз, и каждая встреча отбрасывала меня от неё всё дальше. Но я никак не мог примириться с тем, что это конец, и ещё и ещё раз навязывал бесполезные выяснения отношений и писал письма. Конечно, даже без учёта всех остальных реальностей, заключённая в них смесь заклинаний, бравады, наивности и банальностей не могла возыметь желаемого действия и оправдать мои отчаянные надежды. Даже затея с возвратом писем, задуманная больше как предлог для продолжения контактов, дала повод для новых презрительных упрёков в мой адрес. В январе, по моей инициативе, мы встретились ещё один раз, затем я послал ей записку по почте 2-го февраля, 10-го февраля мы увиделись в филармонии, где Вита, извинившись за задержку с возвратом моего письма, объяснила, что должна переписать его. На следующий день я ответил ей письмом до востребования (наш установившийся основной способ общения). Я понимал всю бесцельность хождения по кругу и свою малопочётную роль. Всё уже делалось скорее по инерции, чем в надежде что-либо изменить.
Своё письмо я получил по почте 26-го февраля. К нему была приложена написанная карандашом маленькая записка:
(((В тетрадь вклеена записка – единственный подлинный предмет, оставшийся в память о ней)))
"25.2.55
Мы расстаёмся, Миля.
Желаю вам счастья.
Вита."
И почему-то, прочитав именно эти ледяные, написанные ровным почерком слова, я понял, что всё действительно кончено.
Проходили дни, заполненные какой-то мутной суетой. Помню избирательную кампанию перед очередными выборами, хождения по этажам и квартирам со списками избирателей. Заботы на работе. И вот нечаянная встреча в конце марта, и договор о свидании. На этот раз мы встречаемся у Русского музея и заходим внутрь. Вита слегка улыбается и тихо говорит, что она любит такие вот…"неожиданные отклонения"… она выразительно повела плечом. Конечно же, ведь она должна была ехать в читальный зал на целый день. Мы вдвоём ходили по пустому музею, потом по улицам; говорили обо всём, не касаясь больной темы. Я чувствовал, что она уже отдалилась, и из этого отдаления смотрит на меня спокойно и доброжелательно. И все прежние мучительные вопросы, всю незатухающую боль и нежность, разрывавшие меня, нести к ней бесполезно.
Мы ходили долго, потом прощались на площади Толстого. Теперь уже мы оба чувствовали, что это настоящее прощание. После защиты она уезжала в Николаев. Мы молча стояли почти в самом потоке дневной толпы, я смотрел на неё, она немного в сторону, нет, скорее в себя, потом посмотрела мне в глаза и что-то, как всегда тихо, сказала, я не расслышал, я только очень хорошо понимал смысл этих последних слов. Потом она уходила, и я смотрел ей вслед, пока она не затерялась в уличной сутолоке.
Я поднял голову. Был сырой, холодный предпоследний день марта. Казалось, шум людского потока, потока машин, гул ветра и ещё чего-то сливались в особый звук, звенящий голос наступающей весны. Я продолжал стоять на месте. Так вот, как это бывает. Что-то кончилось, что-то начинается. Как вода заполняет котлован после взрыва, образовавшуюся пустоту сначала заполнят всякие мелочи. Потом всё как-то сложится, но навсегда из моей жизни ушло то единственное, что являлось главным смыслом всего предыдущего существования.
