Пэт Конрой - Пляжная музыка
— Мы должны это сделать, — бросил Дюпри.
— Да пошел ты, Дюпри Макколл! — выругался Ти. — Я школьный учитель в этом штате. Я не могу это сделать. Просто не могу.
— Если мы этого не сделаем, спецназ пристрелит Джона Хардина.
Дюпри направился к мосту, раздеваясь на ходу. Мы последовали за ним, скидывая одежду.
— Мы разденемся догола, — сказал Дюпри, — а ты выкинешь пистолет в воду. Мы прыгнем в воду, а ты сведешь мост. Договорились?
Подумав немного, Джон Хардин сказал:
— Договорились.
Дюпри снял нижнее белье, за ним — Ти, потом — я, и наконец, очень неохотно и ворча, нашему примеру последовал Даллас.
Джон Хардин радостно заулыбался, наслаждаясь зрелищем голых и униженных братьев.
— Какие у вас у всех маленькие члены.
Все дружно рассмеялись. Даже шериф и помощники.
— А репортеры тоже здесь? — поинтересовался Даллас.
Я обернулся и увидел фоторепортера. На его шее висело несколько фотоаппаратов. Увидел и человека с видеокамерой.
— И фотографы тоже, — доложил я.
— Моей карьере конец! — в отчаянии воскликнул Даллас.
— Эта новость вмиг разлетится по всему штату, — заметил Ти.
Дюпри посмотрел на небо и крикнул:
— Выбрось пистолет в воду. Исполняй уговор.
Джон Хардин помедлил и бросил пистолет в реку.
— Мы сейчас прыгнем в воду, — сказал Даллас. — А ты сведешь мост. Договорились?
— Питьевая вода этого города наградила мою мать лейкемией. Вы, придурки, пьете воду из Саванны. Она заражена ядерными отходами и всякой дрянью с бумажной фабрики…
— Ну как, уговор? — настаивал на своем Дюпри. — Мама вышла из комы. Она спрашивала о тебе. Она действительно хочет тебя видеть.
— Мама, мама! — выкрикнул Джон Хардин.
— Договорились? — не отступал Дюпри.
Джон Хардин посмотрел на нас. Его глаза злобно прищурились, и он закричал:
— Прыгайте, голые ублюдки! Прыгайте! И пусть акулы откусят ваши маленькие члены. Прыгайте, и тогда я сведу мост.
— Я боюсь высоты, — простонал Ти.
— Я тебе помогу, — произнес Дюпри и столкнул его с моста.
Ти орал до тех пор, пока не вошел в воду. Когда он выплыл на поверхность, мы дружно прыгнули с уотерфордского моста и, как мне показалось, продемонстрировали стиль.
Я окунулся в холодную апрельскую воду глубже, чем когда-либо в жизни, так глубоко, что, несмотря на открытые глаза, слепо поплыл на свет. Вода была мутной, взбаламученной, с массой питательных веществ, способствующих росту изумрудно-зеленой болотной травы. Когда я вынырнул, то увидел троих своих братьев, их глаза были устремлены на стальные балки моста, и я тоже на них уставился, обнаружив, что мост начал медленно сдвигаться: Джон Хардин исполнял свою часть договора. Шериф помахал нам рукой, выкрикивая слова благодарности.
Начинался прилив, он был таким мощным, что нас пронесло на сто ярдов по течению, но мы все же успели заметить, как шериф и его люди надевают на Джона Хардина наручники и запихивают в полицейскую машину.
— Что теперь? — поинтересовался Ти.
— Пусть прилив перенесет нас к дому отца, — сказал я.
— Моей карьере конец, — простонал Даллас.
— Начнешь что-нибудь новое, братишка, — отозвался Ти. — Займешься, например, синхронным плаванием. Голышом.
Мы рассмеялись. Ти и Дюпри нырнули, и две их волосатые ноги одновременно поднялись над водой, а через минуту, откашливаясь и отплевываясь, братья выскочили на поверхность.
— У нас маленькие члены, — рассмеялся Ти.
— Говори за себя, сынок, — обиделся Даллас.
— Я же на тебя смотрю. Мы все одинаковые, — заметил Ти и улегся на спину, печально изучая собственные гениталии.
— У меня вопрос, — сказал я, подплывая к ним по-собачьи и радуясь, что осада закончена. — Как часто Джон Хардин выкидывает такие номера?
— Два или три раза в год, — ответил Дюпри. — Но сейчас что-то новенькое. Он никогда раньше не брал оружия и никогда не забирался на мост. В этот раз я поставил бы ему высший балл за креативность.
— Очень печально. Так трогательно, — заметил Даллас, плывя на спине.
— Да уж, — отозвался Дюпри. — Но и смешно.
— И что тут смешного? — возмутился Даллас. — Нашего брата в наручниках повезли в психушку.
— А ты когда-нибудь думал, что можешь спрыгнуть с моста абсолютно голым на глазах у всего города? — спросил Дюпри.
Я расхохотался, чувствуя прилив любви к братьям, и энергично поплыл. Несколько минут мы молчали, и меня раздирали противоречивые чувства: я ощущал одновременно восторг и грусть. Мы были настоящими местными парнями: хорошими пловцами и умелыми рыбаками, выросшими и возмужавшими в доме, наполненном тайными страхами, и детство наложило на каждого особый отпечаток. Нас окружало темное облако, сотканное из недоверия и искажений. Смех для нас был и оружием, и вакциной.
Вода струилась по моему телу, как холодный шелк. До сих пор я не знал такой чистой, животной наготы. Я прислушивался к болтовне братьев и с каждым их словом становился все ближе к ним. Глядя на них, я видел недостатки, которые принес с собой в свою взрослую жизнь. Как и у меня, у них был вспыльчивый характер, и тем не менее все мы сохраняли доброжелательность по отношению к окружающим в ущерб себе. Все мои братья были ершистыми, однако, заглянув мне в глаза, выражали свою любовь смехом и никогда не выказывали желания сбежать куда-то, пока я был рядом.
Мы махали людям на берегу, а течение несло нас вперед. И моим братьям, так же как и мне, не хотелось, чтобы этот день кончался. Мы по очереди рассказывали друг другу разные истории, и братья, так же как и я, доходя до излюбленных подробностей в своих рассказах, уточняли, когда это было. Подробностями этими, точно экзотическими пряностями, каждый сдабривал слои своих историй. Братья были мальчиками с Юга и знали, в какой момент следует прибавить жирку, так чтобы мясо зашипело. Их голоса расцветали вокруг меня, и мне нравилось звучание южной речи. Братья перебивали друг друга, перекрикивали один другого, а мы все плыли по реке, той, что когда-то пела нам колыбельную. Я слушал речь моих братьев, похожую на вечерний дымок, вслушивался в их приятный выговор, с мягкими, как у котенка, рыкающими согласными и гортанными гласными. Слова родного языка падали нежно, точно капли росы.
Я плыл по воде, ведущей к отцовскому дому, в маленькой братской армаде, понимая, что на следующий день самолет унесет меня в Европу, к дочке, но эта неделя, проведенная здесь, уже успела изменить течение моей жизни. Я чувствовал неразрывную связь с рекой, с городком, с открытым вечным небом, со всем, что окружало меня.
Моя дочь не знала ничего и никого из того, что необъяснимым образом было для меня жизненно важным. Завтра я вернусь домой, расскажу Ли обо всем, что видел, слышал и чувствовал, открою ей свое сердце и попрошу ее, выросшую без матери и мечтающую о материнской ласке, простить меня. Я увез ее от того, чем мы оба с ней были. Я отдал ей все, за исключением Юга. Украл у нее визитную карточку.
На следующий день Майк Хесс и Ледар отвезли меня в аэропорт Саванны, и я дал согласие на участие в проекте. Майк подловил меня в минуту слабости, когда я снова влюбился в собственную историю.
Глава семнадцатая
В годы, которые я называл своим детством и которые были освещены для меня каким-то безумным и в то же время прекрасным светом, я рос в трехэтажном доме с множеством помещений, постепенно влюбляясь в непрактичных архитекторов, создавших альковы и странные комнаты, достаточно большие, чтобы в них растворялись дикие ссоры родителей. Я был нервным мальчиком, и потайная лестница была моим любимым местом. Отец же любил юриспруденцию и хороший бурбон, а потому к дому относился равнодушно. Но мама дышала этим домом, вбирала его в поры своей кожи, знала его наизусть, до последнего дюйма, и даже разговаривала с ним весной в пору генеральной уборки. Для моего отца дом был местом, где он мог повесить шляпу и пальто и где держал коллекцию книг, но для матери это был дар, посланный ей Небесами.
Дом был построен в 1818 году в стиле, называемом теперь уотерфордским: солидный оштукатуренный землебитный фундамент, обращенные на восток веранды, которые в самые жаркие летние дни ловили прохладный ветерок, поднимавшийся с реки.
Просторные комнаты, высокие потолки, пропахший нафталином и кедром чердак, забитый поломанной мебелью, коробками, старыми шторами и способный в минуты опасности дать укрытие маленькому детскому городку. В руки Джонсона Хэгуда и Люси Макколл дом попал совершенно случайно.
Нам рассказывали, что самого начала брака родители наши вели себя словно два наступавших друг на друга циклонических фронта. В их союзе не было ни малейшей гармонии. Источником тревожной информации стала для меня говорливая бабушка Джинни Пени, любившая намекать на то, что моя мама свалилась с телеги с капустой, каким-то образом околдовала моего невинного отца и притащила к алтарю. Возможно, приняв во внимание именно снобизм Джинни Пени, отец привез мою мать Люси в Уотерфорд уже как свою законную жену, еще даже не успев назвать родителям ее имя. Ни один житель Уотерфорда даже слыхом не слыхивал о Люси, тем более о ее родителях, при том что для южанина нет ничего важнее происхождения, а происхождение ее было выдумано от начала до конца с того момента, как отец встретил ее в бурлеск-клубе Атланты. Отец пил и не знал, что Люси стриптизерша, у которой просто был выходной. Джонсон Хэгуд только что вернулся из Европы, со Второй мировой, повидал столько крови, что хватило бы и на десять жизней. Когда они встретились, он, так же как и Люси, присматривался, с чего бы начать. Их брак был зарегистрирован в офисе мирового судьи неподалеку от Форт-Макклеллан. Отец был в военной форме, мама — в свободном закрытом белом платье. Я родился через пять месяцев после свадебной церемонии, и Люси называла меня «дитя любви», пока Джинни Пени не отучила ее от этой привычки. Хотя мне нравилось, когда мама так меня называла.
