Виктор Ремизов - Воля вольная
— Не знаю… меня двое завозили сюда на «Урале», они тоже вроде к икре отношение имеют… теоретически они могли, но как, я не знаю… я же не местный… Давайте мои вопросы решим?
— Это ты погоди… На «Урале», говоришь… как вы ехали? Хапа, давай карту!
— Мирон, не тяни! — Хапа расстегнулся, обнажив тельняшку, и достал карту из-за пазухи. Развернул.
Илья показал.
— Да, это далековато, а другой дороги нет? Через его участок? Как мужиков зовут? — Подполковник достал блокнот и карандаш.
Жебровский вспомнил их имена, Мирон записал. Подумал о чем-то и, отойдя в сторону, так, чтобы стало видно кабину вертолета, махнул рукой.
— Из Москвы? — спросил вполне добродушно.
— Ну…
— Где живешь?
— На Гоголевском…
Вертолет начал набирать обороты.
— Роскошно. Так какие будут предложения?
— Какие предложения! Есть такса — дело не заводим… — вмешался Хапа.
— Хапа, терпи… человек московский, с понятиями… можно недорого купить хорошее оружие, дивную медвежью шкуру и свободу. — Мирон явно издевался.
— Ни хера! Только оружие и свободу! Всё, если что, вот наручники, я ушел. — И Хапа, нагнувшись и придерживая слегка выцветший краповый берет, направился к вертолету. Мирон взвесил в руке наручники, будто никогда их не держал.
— Пятерки хватит? У меня случайно здесь деньги…
Мирон смотрел на него, не мигая и ничего не говоря.
— Ну вот, — Жебровский достал пачку долларов, — семь тысяч, больше нет. В Москве если — не проблема.
— Окей, — подполковник взял деньги и небрежно сунул в карман. — За информацию спасибо, вы не против, если мы присовокупим ваши ценные показания к делу? Ну, ни пуха, ни пера!
И он пошел в вертолет.
Дверь захлопнулась. Машина набрала обороты, покачалась и, нехотя оторвавшись, поднялась в воздух.
Жебровский сидел на уголке нар, уставившись в одну точку. Рука, на которую наступил омоновец, пухла и была круглая, как шар. Встал, закрыл дверь, из головы не шли дядь Саша с Поваренком. Получалось — сдал мужиков. Он перебирал в памяти произошедшее и не мог понять, как это вообще получилось. Омоновцы были здесь пятнадцать минут… Увидел дыру в потолке на месте печной трубы. Труба валялась за избушкой. Поставил лестницу, полез наверх, с трудом насадил одной рукой.
Опять сел на нары. Голова не соображала. Мысли ползали друг по другу, как опарыш на гнилом мясе, извивались, падали… Такого косматого в упор кончил, а подполковника сраного испугался. За пятнадцать минут в дерьмо превратили! Мог мужикам навредить? Если они уже дома, то все нормально, отговорятся. А если еще не доехали, стоят сломанные где-нибудь в тайге? Жебровский представил, как омоновцы садятся к ним… валят их на снег… Он потрогал свою опухшую руку… Господи, что за перевернутый мир. Гондоном сделали! На раз! Он ничего не понимал, почему все это случилось?
Он стоял среди зимовья, тряс головой, в которой, как заведенная пластинка жестким фоном крутилось: В Лондон! На Аляску! Хоть в Австралию! Валить! Сегодня же! Представлял, как в поселке встречает Поваренка: Как же так, Москвич? Продал? Икрой мы занимаемся? А говоришь, в Москве не все козлы?
Мысли о Москве трезвили. Он, заставляя себя успокоиться, затопил печку, наносил дров. Достал виски. Правда заключалась в том, что этот его сегодняшний выбор не был случайным, он и был его жизнью. Он всегда так поступал — удобства жизни, собственные затеи и желания всегда были важнее всего. Как человек умный, он давно понял это про себя и жил спокойно, не заморачиваясь лишними вопросами. Горевать не имело никакого смысла. Он, лично он, никому не делал плохо.
Динамик на столе светился ярко красным диодом, другой валялся под нарами. Илья достал, подключил, полистал файлы, ткнул в фортепьянный концерт Баха, зазвучала музыка. Он прислушался, соотнося со своим состоянием и остановил, не дослушав вступления. Слишком красиво и слишком жестко было. Попробовал бранденбургский концерт… Бах над ним улыбался снисходительно и неприятно или даже издевался. То, что там, в музыке происходило было красиво и полноценно. Илья выключил все. Посидел, думая о чем-то. Вышел на улицу, там постоял пока не замерз.
Достал упаковку лучших сигар, вынул одну из стеклянной колбочки, неторопливо обрезал, протер вискарем. Хотел глотнуть из бутылки, но передумал и налил в хрустальный стаканчик. Понюхал, как тонко и вкусно пахнет сигара за пятьсот баксов и даже как будто улыбнулся внутренне, прислушиваясь к тишине за стенами избушки. Он был здесь один, оружие на месте, все было, как и час назад и можно было продолжить свою охоту. Денег не жаль, жаль было только медвежьей шкуры.
Это был не просто медведь, это был медведь, которому одного метра не хватило до жизни Ильи Жебровского. Это была проверка его кондиций — руки, психика, оружие — все сработало безупречно — и это было важно! Наглые омоновцы были просто неприятным эпизодом. Раскурил, тянул носом богатый аромат и почти спокойно уже думал, поглаживая опухшую руку.
Есть мужики, которые тут живут, у них есть их жизнь, их желания, и они хотят жить по их воле. А есть я, я хочу жить по своей! У меня другие желания и совсем другая жизнь, которую я построил честно, и почему я должен от нее отказываться?! Я сюда не за мужиков воевать приехал! Они вообще никогда не поймут, даже не задумаются, кто я и почему здесь? Почему же я должен помогать им? Кто заставляет меня?
К вечеру он окончательно успокоился и решил остаться.
Вертушка поднялась, второй пилот высунулся из кабины, подзывая Шумакова. Тот указал направление, и через семь минут они зависли над верхней кобяковской зимовейкой, в которой Гена Милютин оставлял записку. Сразу видно было, что оно нежилое. Никаких следов, все засыпано снегом. Вертолетной площадки рядом не было. «Давай!» — махнул рукой Мирон, прикрываясь от ветра через открытую дверь. Бобович выпустил пару очередей, в окно и по чердаку. Задымилось сразу. Машина стала набирать высоту.
Шумаков опять показал что-то на карте второму пилоту, вертолет начал опускать нос и заваливаться набок вниз в долину Эльгына, одновременно набирая скорость. И тут слева возникли три человеческие фигурки. Они были маленькие, но на чистом снежном склоне их трудно было не увидеть. Вертолет пошел к ним.
— Первый с автоматом! — показал командир, снижаясь и закладывая вираж.
— Кто такие? — спросил Мирон Шумакова, щурящегося вниз.
Тот удивленно пожал плечами. Машина, сбросив скорость, делала осторожный круг. Мужики внизу стояли, глядя на вертушку. Двое махали руками. Шумаков никого не угадывал. Мирон вышел в салон:
— Так, сейчас садимся выше них, Лукашов — старший, Бобович и Дима Остолоп, зайдёте сверху аккуратно. Мы здесь повисим! Если что — море огня! Мы поддержим!
Вертолет завис, коснувшись одним колесом склона, бойцы выпрыгнули, и когда уже набирали высоту, Шумаков узнал:
— Это Семихватский… капитан Семихватский. Он в гражданском! — Он тыкал пальцем в иллюминатор. — Первый стоит с автоматом.
— Так! Понял! Нашелся, а с ним кто? Вот эти, что руками машут?
— Не знаю…
Мирон повернулся в кабину:
— Это свои, кажется. Подсядь к ним! — Мирон показывал командиру. — Смотрите, если что…
Сели, вертолет чуть только сбавил обороты. Семихватский стоял, нагнув голову от ветра. Студенты отвернулись, обхватив руками рюкзаки. Бойцы как раз подтянулись, сняли с Семихватского автомат, обстучали у всех карманы. Дверь открылась, вышли Мирон и Хапа. Хапа сразу пошел в сторону, из-под винтов, настраивая спутниковый телефон.
— Капитан Семихватский? Отойдем! — кивнул Мирон в сторону.
Они отошли и о чем-то говорили. Мирон время от времени вальяжно раскидывал руки, как будто не понимал что-то… казалось, он отчитывает неумного парнишку. Семихватский, однако, стоял спокойно, отвечал что-то односложно и смотрел на Мирона прямо. Это Мирона злило, он явно лишнего махал руками. Вернулись. Лица жесткие.
— Кто такие? Документы? — Мирон, расставив ноги, встал напротив студентов.
— Они со мной, я же сказал, — повернулся к нему Семихватский.
— Сейчас я задаю вопросы, капитан, обосрался, стой тихо! Документы!
Андрей с Семеном достали паспорта. Мирон, не заглянув в них, передал бойцу.
— Да, брат, херово дело… — обратился снова к Семихватскому. — Отдайте капитану оружие! — повернулся к Бобовичу.
— А я прошу прощения… — начал Семен почти уверенным голосом и тут же жестко получив в сплетение, свалился задыхаясь.
Над ним стоял прапорщик Лукашов. По его напряженному лицу плавала улыбка.
— Ты чего делаешь?! — Рванул его за плечо и ворот капитан Семихватский.
Ткань, липучки на бронежилете затрещали, но Семихватский с выломленной наверх рукой уже лежал на снегу. Сработали, как часы. Два ствола упирались в бок и в грудь капитана Семихватского. Дима Остолоп целился глуповатыми мохнатыми бровями через прицел, Бобович громко щелкнул предохранителем. Прапор Лукашов, наступив коленом на могучую спину Семихватского, держал руку капитана на изломе. Кровь прапора неровно растеклась в скулы и в виски. Глаза помутнели от вскипевшей ярости.
