Ван Мэн - Избранное
…Он начисто забыл и о своей беседе со студентами, и о договоренности встретиться с ними. И вдруг, во время жестокого боя, происшедшего после «подлого ограбления», когда на него выплеснули плошку горячей похлебки, он о ней вспомнил. Он прозрел! Увы, со времени назначенного свидания прошло больше полутора часов. Мало того, сейчас у него в кармане нет ни гроша и нечего заложить в ломбарде. Какой уж тут ресторан, какая «баранина в самоваре»! Увы! Он не мог сейчас никуда пригласить даже трех нищих студентов!
Он обманул молодых людей, а ведь они ему дороги. А какой у них молодой задор, какая искренность! Ах, эти прекрасные, драгоценные качества молодежи! Но их очень легко спугнуть, испортить. Ни Учэн считал (и часто размышлял об этом), что растоптать чувства юных и чистых людей — это значит совершить самый гадкий, самый подлый и жестокий поступок. Того, кто это сделает, надо убивать! Сейчас это преступление совершил он сам!
Он чувствовал себя так, словно только что он собственными руками убил человека (правда, непреднамеренно), но раскаиваться в содеянном уже поздно. И все же его терзали угрызения совести, он был в состоянии отчаяния, глубоко переживая свой поступок. Но разве его переживания и угрызения совести не свидетельствуют о непреднамеренности его проступка? Самотерзаниями он сейчас пытался облегчить те обвинения, которые предъявляла ему его совесть, и тем самым успокоить себя. Дело сделано, и изменить ничего невозможно! Но если это так, то и нечего огорчаться. Если не существует лекарства, способного излечить недуг, значит, не стоит испытывать боль и огорчения. В моем положении ни одно снадобье мне не поможет, потому нечего ломать голову в поисках спасительной панацеи. Вот так: я не стану из-за этого ломать себе голову, потому что я закоренелый оптимист! Человек ли умер, пес ли подох — все едино! Это и есть настоящий оптимизм!
Он глубоко вздохнул. Разговаривать с молодыми людьми совсем не просто. И самым трудным является разговор о жизни, о действительности. Он решительно не хочет обсуждать с ними свое отношение к японским захватчикам. Он не смеет даже об этом подумать. Нет, он вовсе не собирается примкнуть к оккупантам, но и не помышляет ехать в Чунцин, так как не питает в отношении Чунцина никаких иллюзий. Ну а уж о маленькой Яньани, которую можно назвать крохотной горной деревушкой, — о ней он даже не хочет вспоминать, потому что больше всего он боится тягот, сомнений, пусть даже совсем ничтожных. Ему хочется крикнуть в голос: «Я вовсе не святой!» И еще ему хочется заявить: «Никакой я не борец!»
Он с горечью и раздражением подумал, что в каждой ошибке, оплошности, неприятности, в любой беде, в каждом ударе судьбы есть своя положительная сторона, есть своя неизбежность, которая делает тебя более хладнокровным и стойким, ибо тебе уже нельзя сделать выбор и не стоит думать о будущем. Но если я ожесточу свою душу, разве я смогу принести пользу отечеству, нации, наконец, принести пользу самому себе? Без этого я лишь исковеркаю и истопчу свою душу. Если я не завоюю дружбу, любовь, уважение, я удостоюсь лишь презрения и ненависти. Меня никто не поймет и не простит. Мои дети, мои любимые ученики будут презирать меня, ненавидеть и сторониться! Железная, гениальная логика! Рассуждая так, он вдруг почувствовал, что только сейчас обрел истинное «освобождение».
Небрежно покачиваясь из стороны в сторону, он шел по узкому хутуну, пока не достиг «Винного жбана» — небольшого питейного заведения, стоявшего у поворота. В лавке выстроились в ряд огромные глиняные жбаны с вином, которые и дали название месту. Хозяин лавки — человек в возрасте, поэтому в торговле помогают ему жена и коротышка парень, не то сын, не то их ученик. Пол в лавке выложен почерневшим от грязи кирпичом, стол и стулья — старые, массивные, на вид очень прочные. В комнате стоит крепкий запах дешевого вина. Кроме больших жбанов из обожженной глины, в лавке можно увидеть цилиндрические стеклянные сосуды с крышкой, наполненные зеленым вином цинмэйцзю — наливкой из слив, еще каким-то зельем пунцового цвета и виноградным вином лиловатого оттенка. Неестественные цвета жидкостей невольно заставляют вспомнить о дешевых красителях. Здесь же стоят разного размера и формы бутылки вперемежку с небольшими тарелочками с закуской, которая обычно подается к вину: поджаренным арахисом, кусочками доуфу[117], мелкими креветками. Основными посетителями лавки являются трудяги, о которых обычно говорят: «Тянет он телегу, продает сою». Ни Учэн, попав в этот мир, сразу же почувствовал облегчение, словно сбросил старую кожу и стал другим человеком. Он широко улыбнулся. Под небом всегда есть путь, по которому путник бродит!
— Четыре ляна байгара[118] и тарелку доуфу! — приказал он юному слуге.
Слуга уставился на него, в его взгляде застыл какой-то вопрос. Однако ухмылки, которую слуга позволял себе с другими посетителями. Ни Учэн не заметил.
— Четыре ляна байгара и миску доуфу! — повторил Ни Учэн. В те времена, о которых идет речь, один лян емкость имел небольшую, поскольку меры объема были иные: шестнадцать лянов в ту пору равнялись одному рыночному цзиню.
На лице парня застыло выражение сомнения.
— Ты что, оглох? — Ни Учэн сдвинул брови.
— Вы нам задолжали… еще два месяца назад…
— Верну, все верну, нынче непременно рассчитаюсь и еще дам тебе на чай! Разве я когда-нибудь не отдавал своих долгов? Я же у вас выпиваю не впервые! — Ни Учэн осклабился, и улыбка получилась кривая, наигранная.
— Слушаюсь, господин Ни! — Мальчишка, по всей видимости, успокоился. К столу подошел хозяин. Ах ты, такой-сякой, ну и невежа, ну и подлец! Этот малец только что вел со мной настоящую психологическую войну, а ты, старый хрен, все это время стоял в сторонке и прислушивался к разговору. Небось что-то против меня замыслил.
О люди! Если бы судьбами китайской нации вершили Наполеон или Бисмарк, то даже им ничего бы не удалось сделать!
Появилось вино и закуска, разложенная на пепельно-серой тарелке с двумя темно-синими ободками по краю, которые словно подчеркивали уныние, тяжесть и беспросветность той жизни, что вели здешние обитатели. У чарки отколот кусочек, и от этого места, кажется, ползет еще трещинка, но в комнате слишком темно, чтобы ее разглядеть, а Ни Учэн к тому же близорук, поэтому утверждать что-то определенно нельзя. Вот это и есть наша жизнь, наши удовольствия, наше счастье… Что это там на стене, закопченной до черноты от дыма, который выбрасывает наружу печка с углем? Ах! Это лозунги, которые повсюду расклеивают японские оккупационные власти в связи с «Четвертой кампанией по усилению общественной безопасности».
«Мы должны обновить жизнь и обеспечить спокойствие людям.
Мы должны оберегать сельскохозяйственное производство и снизить цены.
Мы должны уничтожить коммунистических бандитов и исправить мысли.
Мы должны создать свой Северный Китай и закончить войну в Великой Азии».
Мы должны… Что мы должны? Я должен… Что я должен? Гадко! Все гадко!
Он похож сейчас на неграмотного, точно так же он смотрит сейчас на эти иероглифы, разглядывая каждую черточку, из которых они состоят. Вот черточка поперечная, черточка вертикальная, откидная и ломаная вертикальная. Но что означают все эти знаки? Тошнотворное лицемерие!
Буль-буль! Одним духом он влил в себя больше двух лянов байгара. В глотке сразу защипало, словно в нее вонзились крохотные иглы. Лицо побагровело. Подавив кашель, он немного переждал. Откуда-то изнутри поднималась волна тепла.
— Ну, как идет торговля? Много ли покупают? — обратился он к старику хозяину, решив проявить инициативу в разговоре.
Четыре ляна он проглотил в три глотка. В горле запершило, он закашлялся. Но голова, как ему казалось, была совершенно чистая. Он мог сейчас, подобно стороннему наблюдателю, созерцать самого себя, общество, всю страну!
Страна, которая терпит столько лишений! Скорбная у нее судьба, скорбны и годы, в которые она существует! Но будущее страны вселяет радужные надежды. Он верит в будущее, несомненно! Правда, не совсем понятно, на что надеяться. Впрочем, в Китае живет немало людей, которые гораздо сильнее Ни Учэна. Я прекрасно знаю, что они сильнее меня, потому что у меня в жизни толком ничего не вышло… Сейчас мне приходится терпеть лишения, но рано или поздно забрезжит рассвет и я пробьюсь сквозь пелену мрака! Да будет свет! О, как надеется он на будущее счастье! Как надеется на что-то возвышенное и прогрессивное! Что до лишений, то он терпеть их не может. Он их не переносит! Все это пошло, ничтожно! Ба! Вот где причина всех трагедий! Вот где зарыта собака!
А почему, собственно говоря, люди должны страдать? Почему должен страдать он, Ни Учэн. Сейчас ему за тридцать. Сколько еще таких тридцатилетий ему отпущено на этом веку?
