Ван Мэн - Избранное
Он вспомнил прошлый вечер, когда Цзинчжэнь швырнула в него миску с горячей бобовой похлебкой, и то, как он в панике бежал с поля боя. Когда он опомнился и остановился, то увидел, что стоит в пустынном сером переулке. Странно, но только сейчас (не где-нибудь, а именно здесь) он вдруг вспомнил о важной встрече, которая была назначена на сегодняшний вечер. Удивительно! Он не вспоминал о ней на протяжении всего дня: он не думал о ней всего лишь час или десять минут назад. Казалось, он забыл о ней нарочно, словно специально этого хотел. И вот после дикой семейной сцены он вдруг вспомнил об этой встрече. Они его ждут.
Три его любимых ученика! Двое из них, наголо остриженные юноши, принадлежали к тому сорту наивных и чистых молодых людей, которые готовы отдать жизнь во имя правды и справедливости. Третья — девушка в очках, обладающая исключительно острым умом, вызывавшим у него изумление. Все трое почему-то привязались к нему, хотя он сам хорошо знал, что ведет уроки из рук вон плохо, впрочем, об их содержании сказать более определенное он сам не решался. Ни Учэн рассказывал им о Сократе, Демокрите, Платоне. Впоследствии он познакомил их с Ницше и Дьюи, рассказал о Марксе, Фрейде и Муссолини (между прочим, заметил, что Муссолини — философ, и одновременно сообщил еще какую-то чушь). И все же три ученика любили беседовать с Ни Учэном. Однажды они спросили его, для чего нужна философия. Он ответил им — философия не нужна. Но если она не нужна, то зачем о ней говорить? Вот этого он не знал. «Китай сейчас в беде — это мне твердо известно, как известно и то, что Европа пылает в огне».
Что же нам делать? Как по-вашему, что можно сделать?
Я не знаю.
Но вы же преподаватель университета, были в Европе, а ничего не знаете. В своих лекциях вы часто рассуждаете о государстве и обществе, о мире, прогрессе, культуре, науке. Скажите наконец, что надо сделать, чтобы наша страна, общество, весь мир пошел по пути культуры и передовой науки?
Это мне неизвестно.
Ну хорошо, знаете ли вы, что в Китае сейчас находятся японские войска, что на Тихом океане идет война? Известно ли вам, что все мы живем под штыками оккупантов и жандармов? Слышали вы, что идет война между Германией и Советским Союзом? А что вы скажете о предателе Ван Цзинвэе, что вы знаете о Чан Кайши, о Чжу Дэ[111], Мао Цзэдуне?
Я же не политик!
Но вы же китаец. Голоса молодых оппонентов звенели на самой верхней ноте — никуда от них не денешься, никуда не скроешься! Многочисленные вопросы, которые они задавали, конечно, вертелись в голове у Ни Учэна, жили в его душе, Ни Учэн хорошо видел их, знал обо всех этих проблемах, но с необыкновенной легкостью о них забывал, отшвыривал их прочь, видимо полагая, что достаточно проникнуться их серьезностью и дальше он сможет о них не думать, не терзаться; но, поскольку он переставал о них думать, они фактически больше для него не существовали, а потому лучше было никого не мучить и не задавать этих вопросов самому себе. В этом отношении он сильно отличался от своих молодых друзей. Ни Учэн давно уже привык жить, не задумываясь ни о сложных проблемах, ни о тревожных вопросах, он обходил их стороной.
Горячность молодых людей в конце концов его расшевелила. Как я рад! Ах, как давно я не испытывал подобной радости! Именно в вас, молодые люди, заключены подлинные надежды будущей китайской нации. Я тоже являюсь ее представителем, поэтому я несу ответственность не только перед самим собой, но также перед Отечеством и нацией. Раньше я такую ответственность на себя не брал, потому что робел, колебался — словом, не решался ни за что отвечать. Я плыл по течению, совершенно не задумываясь о том, куда меня вынесет поток! Страшно! Вроде ты живой человек, а на самом деле — мертвец! Время пришло! Наш сегодняшний разговор — поворотный этап во всей моей жизни! Мне нужно сделать соответствующие выводы, я сумею прозреть. Вместе с вами, мои друзья, я принимаю серьезнейшее и волнующее решение! Все, что вы сказали, — сущая правда! Надо ставить эти вопросы, искать ответы, надо уметь быть беспощадным к себе! Пусть катятся к черту все, кто не выдержал ваших вопросов! Пусть погибнет все, что прогнило! Война не страшна! Война и даже сатанинское отродье лучше, чем медленное гниение. Но вы еще так молоды, откуда вам знать о гнили. Вот вам пример. Человека можно сравнить с обыкновенным бобом (кстати, замечу, что бобы бывают черные, желтые и так далее. Между прочим, в древнем книжном языке иероглиф «боб» имел начертание, отличное от нынешнего). Так вот, разложение человека можно уподобить гниению испорченного боба, который в результате ферментации превращается в желтый соус. Вы когда-нибудь видели, как крестьяне в деревне делают соус? Сколько же на него слетается мух! Целые тучи! А сколько личинок они откладывают! В истории есть своя грязь и гниль. Подобно тому как под нашими грязными ногтями скапливается множество бактерий и микробов. Теперь представьте: одно поколение людей сменяет другое, и так без конца. Какой же толщины образуется слой этого желтого соуса? Все новые и новые бобы попадают в старую желтую массу, которая начинает бродить, киснуть, разлагаться, в конце концов превращаясь в однородную жижу, похожую на жидкую глину, издающую резкий запах. После того как она затвердеет, поверхность ее становится похожа на толстую шкуру, покрытую струпьями. Вот так и с человеком: новая грязь напластовывается на старую, а это куда страшнее, чем омертвение души. На кого же мы обращаем наши надежды? На вас, кто способен переживать, и плакать, и смеяться, и думать, и действовать, быть тем, кем является. Но наш мир надо не оплакивать и не осмеивать, его надо уметь понимать. Между прочим, знаете ли вы, что в свое время я слушал в Германии лекции известного педагога Шпрангера[112]. Совершенно седой, розовощекий, необычайно энергичный… Я верю в светлое будущее человечества, верю в дарвиновскую теорию эволюции. А помните ли вы Янь Фу[113] и его книгу «Развитие природы»? Какой, скажу я вам, изумительный стиль! Несомненно, по сравнению с теми временами, когда наши предки «одевались в перья и пили кровь», мы сделали большой скачок вперед. Могу сказать со всей определенностью: я верю в будущее, я уверен, что созидательный дух китайской нации непременно возродится. Кроме того, что я вам только что сказал, я, пожалуй, ничего больше не знаю, да и что я могу знать? Знаю ли я о Ван Цзинвэе, Ван Цзитане и Чжоу Фохае[114]? Да, кстати, а читали ли вы стихи молодого Ван Цзинвэя, которые он написал после своего ареста за убийство маньчжурского регента? Слышал ли я о Чан Кайши, Сун Цзывэне и Чэнь Лифу[115]? Знаю ли, хоть немного, о Японии и об оси трех стран: Берлин, Рим, Токио? Слышал ли я о России? Да, я знаю, что Россия очень мощная страна, потому что там Сталин. Германия сильна, потому что в ней Гитлер. Обе эти державы сейчас друг с другом воюют. В Америке есть Рузвельт, а в Англии — Черчилль. Однако мне совершенно непонятно другое: почему в Китае нет сильного вождя нации? Впрочем, думается, какой бы лидер у нас ни появился, Китай должен европеизироваться. Только в европеизации наше спасение, выход, наша жизнь. Но политика — это не моя стихия. Кстати, Япония стала сильной лишь после того, как пошла по пути Европы…
Ни Учэна охватило воодушевление, он радовался, как дитя. Слова лились из него потоком. Он воодушевлялся, загорался всякий раз, когда обсуждал с кем-нибудь вопросы, не имеющие никакого отношения к его реальной жизни. Он витийствовал, веселился — словом, чувствовал себя как рыба в воде. Но стоило кому-то коснуться проблем, хоть немного связанных с действительностью, особенно тех, которые имели отношение к его быту или работе, он сразу же сникал, терялся, путался и становился грустным. Его выспренние рассуждения во время беседы с любимыми учениками так и не перешли в глубокое обсуждение серьезных проблем. Он говорил много и долго, так что полностью лишил их возможности высказать свою точку зрения. Правда, в какой-то момент Ни Учэн заметил свой просчет, понял свою бестактность.
В самом деле, он, кажется, так и не выслушал молодых людей об их взглядах на проблемы современности. И тогда, охваченный горячим порывом встретиться с ними снова дня через три вечером в пассаже «Восточное спокойствие», он пригласил их в ресторан «Дунлайшунь» («Восточное благополучие») отведать «баранину в самоваре» — «шуаньянжоу»[116]. «В следующий раз я буду молчать — ни гу-гу, буду слушать только вас! — сказал он им. — Как говорится: „Я люблю своего учителя, но истина мне дороже“. А помните изречение: „Из трех идущих по дороге один непременно мой учитель!“ И еще: „В десяти комнатах обязательно живет верность и преданность“. Итак, мы снова встречаемся в ресторане „Дунлайшунь“. Опоздание — самая отвратительная черта китайцев! Непростительная!»
