Пыльная зима (сборник) - Слаповский Алексей Иванович
Впрочем, сошел он, скорее всего, из-за отсутствия Наташи: она сына ждала, рожала, кормила.
И никто заменить ее достойно не смог…
Итак, она бесстрашна. Для нее было бы естественней сесть перед Талием за стол, сказать ему твердо (заставив первыми звуками своего голоса глядеть ей в глаза – и не отводя своих глаз):
– Виталий. Нам нужно развестись.
И это было бы – все.
Она же сказала – стоя у мойки, чистя сковородку или еще что-то, сказала, не обернувшись (Талий и сам в это время не смотрел на нее, но ему ли не суметь определить по голосу, даже не видя, смотрит она на него или нет!), сказала в какой-то своей паузе. Терла сковородку, оттерла, подставила под струю воды, убрала прядь волос, подняв для этого руку необыкновенным высоким движением (потому что кисть руки – во влаге воды), вздохнула неслышно – и сказала…
Господи! – осветило Талия. – Господи, да не дурак ли я?! Ведь это всего лишь… Это всего лишь – ничего! Это лишь начало, продолжение которого само подразумевается, поэтому она и не стала продолжать. Вся фраза должна была выглядеть так: «Давай разведемся. Мне осточертели эти сковородки и кастрюли по утрам, я хочу в лес, хочу в поле, на море, за границу, наконец, мне надоело быть бедной! Найду себе богатого мужика, в конце-то концов!» Как же он забыл, что подобные вещи ею уже произносились (правда, без предложения развестись). Обычные разговоры в семье, в которой не предвидится особого материального благополучия. Где-то такие разговоры доходят до склок, до взаимной даже неприязни и ненависти, но у нее – слишком умна и горда! – это всегда с иронией.
А может быть, осенило его еще ярче, она вообще учит роль! Просто-напросто учит роль – или повторяет. Она человек очень добросовестный, перед каждым спектаклем, как бы мало реплик у нее ни было, как бы ни надеялась на память, обязательно повторит текст, проговаривая вполголоса за себя и за партнера. Какая-нибудь псевдопсихологическая комедия из зарубежной жизни, сейчас такие в ходу, они дают кассу.
«Давай разведемся, Ричард!»
«Прекрасно, Джулия! Это отвечает моим сокровенным мечтам!»
«Ты согласен?»
«Конечно! Я сам хотел предложить тебе это!»
«Ах, так? Значит, ты не любишь меня?»
«Конечно, нет – если хочу развестись!»
«Подлец! Ты обманывал меня!»
«Погоди, милая! Но ведь и ты не любишь меня, если хочешь развестись!»
«Развод – это одно, а любовь – совсем другое!»
«Гм…»
Публика в восторге.
Дурак я, дурак, с яростным наслаждением почти вслух думал Талий, вкручивая окурок в пустую консервную банку, служащую пепельницей. Дурак – и…
И тут он испугался.
Он вспомнил свой ответ.
«Давай», – сказал он.
Само собой, в шутку сказал. И ему это ясно, и ей ясно. Но Талий на то и историк по образованию, по профессии, по сути, чтобы понимать, какую страшную роль играют иногда слова, сказанные мимоходом.
Предположим, она собиралась начать шутливо-сердитую речь о постылой бедности. Но он прервал ее. Он вдруг ответил согласием. Шутливым, это ясно, это понятно, это несомненно, но ум женский, во-первых, недоверчив, во-вторых – изощренно-вариативен.
А если он всерьез ответил? – могла подумать Наташа, которой до этого даже и мысль об этой мысли не пришла бы в голову.
И тут же – со скоростью цепной реакции – у нее начал выстраиваться воображаемый ряд последствий. Они в самом деле разводятся. Он остается в этой двухкомнатной квартирке, доставшейся ему от родителей, упокой Бог их души, в этом окраинном районе, от которого до театра добираться почти час. Она же возвращается к своим живым-здоровым, вполне обеспеченным родителям (поэтому и жалобы-то на лихую бедность не вполне обоснованны: папа и мама помогают), в просторную квартиру в центре, отпадет необходимость отвозить к ним сына на выходные, а часто – на неделю, на две: мама не работает и возиться с внуком ей по хлопотливости характера – одно удовольствие. Она может его оставить даже и на год, бросить этот чертов театр и этот чертов город – и уехать в Москву, где она не может не устроиться! – и знакомые есть, и одна из бывших сокурсниц, лучшая подруга в годы учебы, – там, и вообще – пока еще молодость и красота, пока еще…
Пока еще театральный сезон только в начале, думал Талий уже вполне практически – за Наташу. И пока еще сын не ходит в школу. Школа начнется в следующем году, начнутся новые хлопоты – и всё, и навсегда останется она здесь! Именно сейчас – последний шанс. Привезти видеозапись того спектакля, где она играла главную роль. Показаться – с чем? Необыкновенно ясно увидел мысленно Талий, как Таша стоит в огромной пустой комнате, она стоит как на экзамене, но не молоденькой девушкой, у которой от результата экзамена не вся еще жизнь зависит, а взрослой женщиной – с характером, умом и гордостью, она стоит как на экзамене, а скучающий главный режиссер театра, пресыщенный актерскими дарованиями, смотрит не без одобрения на красивую фигуру и красивое лицо провинциалки, оценивая это в смыслах совсем не театральных, и говорит: «Что покажем?» Она показывает, она читает монолог из спектакля, она читает стихи, она читает басню, она волнуется все больше и ждет, когда же он, наконец, остановит ее – ведь ясно же все, видно же все! А он, скотина, не останавливает, он наслаждается ее муками и только бормочет полусонно: «Неплохо. Еще что-нибудь». «Я думаю, достаточно», – говорит она – и вдруг все волнение пропадает, она чувствует себя уставшей, отупевшей, ей все равно. Она хочет одного: вернуться к подруге, у которой остановилась, собрать вещи – и домой, домой! Главреж, человек чуткий, вернее – чуящий, просыпается. «С одной стороны, – говорит он, – мне такая актриса нужна. Даже очень. Но во-первых штаты. Ни одной свободной вакансии. У нас эти вопросы директор решает. Положим, я докажу ему, что лучше выгоню двух бездарных дур (он повышает голос, показывая, как гневят его бездарность и глупость, как мешают они его искусству!), но суть в том, что одна из них – племянница самого этого директора, а вторая – жена нашего ведущего народного и прочая, не буду называть имени. И это – ваш возраст, ваше амплуа. Директор спросит: куда нам третью? Экономически, сволочь, он прав, но творчески… Но что-то можно придумать. Надо придумать. Вы где живете?» – «У подруги», – говорит Таша. «Это неудобно! Страшно неудобно! Знаете, у нас пристройку сделали при театре, актеры живут, гостевые комнаты есть, устраивайтесь. Мы вот что попробуем: мы вечером с вами поговорим об одной пьесе. А потом я попробую убедить этого идиота, что вы идеально подходите – на роль, пока на роль, о долгосрочном контракте не будем говорить, чтобы его не пугать. Главное зацепиться, понимаете?» – «Понимаю», – говорит Таша – и чувствует, что будь у нее гарантия остаться в этом театре, то, хрен с ним, дала б она этому плешивому гаду (думает Талий совсем ее словами, – она иногда резковато выражается), согрешила бы, черт с ним – даже и греха не чувствуя, поскольку с иными и грех не грех, а как манной кашки в рот положить немощному… Тут же она сама ужасается (надеется Талий) своим мыслям и, чтобы разом покончить дело, говорит: «Вы хотите, чтобы я переспала с вами? Я согласна, но при вашем твердом слове – желательно даже письменном (чтобы я могла вас шантажировать), что вы возьмете меня в театр. Ведь это вы решаете, а никакой не директор, думаете, я такая дура, что все о вашем театре не разведала: кто что и что почем?» Главреж, наученный профессией не терять лица ни при каких обстоятельствах, добродушно смеется: «Я ценю вашу самоотверженность, но я имел в виду то, что имел в виду. Не больше». И всё посмеивается, но она видит вдруг в глазах его сумеречную больную тоску. Что ж я делаю? – возможно, думает он. Или я не понимаю, кто передо мной? Или я на кого-то так смотрел последние пятнадцать лет, любовался так же кем-то – как этой женщиной? Ради нее стоит и жену свою вторую – к черту, и, если понадобится, театр этот паршивый к черту, в ней, может, вся моя оставшаяся жизнь и все мое оставшееся творчество! В ней возвращение молодости, в ней… Но – жизнь менять, привычки менять… Было уже, было… «Ну-с, есть еще вопросы?» – спрашивает главреж. «Ни одного», – говорит Таша и уходит.
