Ксения Велембовская - Дама с биографией
— Ох, хорошо! — Сияющие глаза вновь устремились к небу, к верхушкам сосен. — Ваши сосны напоминают мне мое бунгало под Питером, в Комарове. Увы, пришлось от него избавиться. Любая частная собственность — дополнительная головная боль. Ездить туда некогда совершенно, да и тамошний климат не для меня. Я, ты знаешь, человек южный, люблю солнце, цветущие акации, россыпь звезд на бархатном небосклоне.
— Так каким же ветром тебя занесло в промозглый Питер?
— О, это целая повесть! Повесть, я бы сказал, временных лет. В смысле судьбоносности времени… — Кашлянув в кулак, он, кажется, приготовился озвучить свою повесть. Что ж, он всегда обожал поговорить о себе любимом. — Помнишь Додика?
— Помню. И что?
— Представляешь, наши с ним дороги снова сошлись… лет пятнадцать назад или немного раньше, точно не помню… Так безобразно быстро летит время! И чем старше становишься, тем все быстрее. Ты не замечала?.. Хотя что я говорю? Ты же у нас еще молодая и невозможно красивая! — Марк рассмеялся, обнял ее за плечо, вроде по-дружески, и Люся не отстранилась: пусть, пусть все видят, как мама-папа Ольги Кашириной прогуливаются в обнимку! Ляля будет очень довольна.
— Потрясающе выглядишь, Лю, честное слово! Когда я увидел тебя — помнишь, в том ресторанчике? — клянусь, ошалел не меньше, чем Онегин на балу. Стал вспоминать, сколько тебе может быть лет, и не поверил сам себе! — Бонвиван склонился и знакомо заглянул ей в лицо. Очевидно, он забыл, что его когда-то безотказно действующий на нее взгляд уже не ослепительно небесно-голубой, а бледно-серый. Дай бог, конечно, каждому, но все-таки не то.
— Ладно, не увлекайся, — хмыкнула она и, чтобы окончательно избавиться от его руки, притормозила возле усыпанного чернильными ягодами куста ничейного терна, вместе с шиповником, алой калиной и оранжевым боярышником насаженного для декорации вдоль всей улицы. — Давай лучше про Додика. — Кислющая сливка, брошенная в рот, помогла наполнить следующую фразу еще большим отвращением: — Хотя твой Додик — чрезвычайно мерзкая личность.
— Согласен, — миролюбиво кивнул Марк. — Но вместе с тем, скажу я тебе, Додик — личность уникальная. Представляешь, отсидел мужик на нарах по полной программе, а вышел как раз вовремя. Успел к дележу большого государственного пирога. Доподлинно я не знаю, но думаю, у него имелся кое-какой надежно припрятанный капиталец. Органы сняли только пенку, когда описывали его имущество. В общем, благодаря связям, приобретенным в местах не столь отдаленных, Додик ловко пустил свои бабки в оборот и раскрутился. Когда мы с ним встретились, он уже был совладельцем одной крупной пирамидки. Не знал чувак, куда деньги девать! — сообщив об этом, Марк как-то очень довольно хохотнул. Видимо, тоже нахапал порядочно народных денежек, облапошив вместе с Бутербродом наивных граждан, которые тащили им свои сбережения.
Заметив, как она нахмурилась и зашагала быстрее, Марк спохватился и начал шутливо оправдываться:
— Нет-нет, я в том гнусном обмане трудящихся не участвовал, поверь. В ту пору я был еще совершенно неприкаянным, не у дел. Носился день-деньской высунув язык в поисках, где бы заработать. Не гнушался ничем: и ботинками торговал, и ваучеры возил чемоданами из пункта А в пункт Б. Словом, крутился как белка в колесе. А что было делать, если талантливые артисты разговорного жанра в одночасье стали никому не нужны? Правда, меня лично такой крутеж не сильно напрягал. Ты же помнишь, я еще при коммуняках весьма успешно занимался мелким бизнесом.
— Да уж! Это я очень хорошо помню… Ладно, забудем. Так что вы там с Бутербродом замутили?
— К сожалению, ничего серьезного мне с ним замутить не удалось. При том, что он подключил меня к кое-каким своим делишкам, на все предложения вложиться вместе в какой-нибудь кинопроект отмахивался, как от назойливой мухи: «Маркс, ты “Капитал” давно читал? Катись ты со своим кино!» А когда бывал в благодушном настроении, с высоты своего тюремного величия начинал учить жизни: «Старик, на хрена тебе сдалось это кино? А если прогоришь? Займись лучше брюликами, как в былые годы. Скоро разбогатевшие совки нажрутся и начнут скупать цацки-шмацки. Оптом и в розницу. Короче, господин артист, руби бабки по-быстрому где только можно, и сваливаем за кордон, пока не замели!»
Господин артист мастерски копировал повадки мафиозного Бутерброда — растягивал губы в лягушачью улыбку, скрипел голосом. На какое-то время Люся даже забыла, что заставило ее идти сейчас рядом с ним по асфальтированной дорожке вдоль березового перелеска к озеру.
— Кстати, к тому моменту я уже окрестил его Додиком — Свечным Заводиком по случаю приобретения Бутербродом еще и предприятия по производству воска. Я подтрунивал над ним, зубоскалил, старался держать хорошую мину при плохой игре, а в глубине души отчаянно злился. Страшно переживал, что все вокруг — Ротшильды, а я один такой-сякой немазаный, Иванушка-дурачок… Ха-ха-ха!
Смеющийся, энергично жестикулирующий, он, в сущности, не сильно изменился за истекший период и, несмотря на свою солидность и упакованность, сумел в отличие от многих, переродившихся до неузнаваемости, хоть отчасти остаться прежним — живым, веселым собеседником, с которым не соскучишься.
Артист разговорного жанра настолько вжился в колоритный образ Додика, что никак не мог расстаться с ним: принялся рассказывать в лицах, как, озолотившись, тот отвалил на родину Вальтера Скотта и что из этого вышло…
— Если бы я прислушался к его мудрым советам, то сейчас тоже лез бы на стену от тоски и безделья. Только не в сыром шотландском замке, а в каком-нибудь шале на горячем Лазурном Берегу. Но, как говорится, вы — умы, а мы — увы! — Марк самодовольно развел руки театральным жестом, а опустил их уже с гримасой сочувствия. — Жалко мужика, пропадет за бугром. Пусть он чудовищный прагматик и циник, но в принципе я к нему неплохо отношусь. Что ни говори, он же не сдал меня в свое время комитетчикам? А мог. Легко. Кроме того, хотя Бутерброд всячески насмехался над моими проектами, он-то, по сути дела, и помог мне развернуться во всю ширь и мощь моего таланта!
— И каким же образом? — вновь подзадорила его Люся, всячески оттягивая серьезный разговор, затевать который на ходу не хотелось — не дай бог кто-нибудь подслушает.
Марк замялся, по-видимому, прикидывая, как бы выставить себя в самом выгодном свете, и наконец осклабился:
— Ну, если тебе любопытно, дело было так. На одной великосветской тусовке Додик познакомил меня со своей кузиной из Питера, которая тоже была больна идеей делать кино. Несмотря на производственный мотив, поверь, это очень романтичная история, — не преминул оговориться он и начал гнать жуткую пургу, которая шла вразрез с прежним представлением о Марке как о человеке с неплохим чувством юмора и, безусловно, хорошим вкусом.
Одно из двух, подумала Люся, либо то давнишнее представление, в силу страстной влюбленности, не соответствовало истине, либо, что скорее, бывший эстет, тонкий ценитель поэзии, занявшись масскультурой, пал очередной жертвой этой самой «культуры», неизбежно оглупляющей не только ее пользователей, но и создателей. Видать, перебрал с чтением бредовых сценариев.
— …В прошлой жизни, при советской власти, Ирма была художницей по костюмам, а все художницы, как ты, наверное, заметила, — особы исключительно экстравагантные. Какая-нибудь хламида, шаль с кистями, преувеличенно крупные украшения: перстни размером с яйцо, тяжелые браслеты, коралловые бусы в несколько рядов… На других все это смотрится нелепо, по-маскарадному, но не на Ирме. Любая мишура на этой необыкновенно интересной, а-ля Симона Синьоре, блондинке бальзаковского возраста казалась драгоценностями, извлеченными из нефритовой шкатулки ее петербургской бабки, княгини Юсуповой…
«Приехали! — едва не прокомментировала Люся вслух. — Ну, и здоров же ты приврать! Какое отношение может иметь родственница Додика к князьям Юсуповым?» Но выводить Марка на чистую воду она не стала. Как говорится, мели, Емеля, твоя неделя!
Намолол он вагон и маленькую тележку, однако, если отбросить неубедительную романтическую шелуху и разделить на шестнадцать, сухой остаток уместился бы в чайной ложке: безработный артист, молодой, красивый мужик продался с потрохами богатой бабе бальзаковского возраста. То есть тетка была старше него как минимум лет на десять — пятнадцать, а в прошлой жизни, и сомневаться нечего, в свободное от костюмов время, промышляла тем же самым, что и ее кузен-фарцовщик. Одним словом, деловая. Так это называлось в годы строительства коммунизма.
Не то чтобы Люся очень уж осуждала Марка — так или иначе, все продались, кто мог продаться, кто богатой бабе, кто богатому мужику, кто власти, время такое продажное, ненасытное, — но слушать все равно было противно. Никто ведь его за язык не тянул, чтобы подробно расписывать приданое будущей супруги и партнерши по бизнесу: пятикомнатную квартиру, картины, старинные гравюры, коллекцию саксонского фарфора, японских нэцкэ и так далее — и при этом заявлять, надувая щеки: «Питер тех лет произвел на меня впечатление глухой, убогой провинции, но, переступив порог ее квартиры на Невском, я ощутил дух истинной культурной столицы России!»
