Макс Гурин - Новые праздники
Безусловно, и тут двух мнениёв бывать не могёт, что всегда существует огромный соблазн пожалеть себя, заплакать по своей выебанной и высушенной душе, и зло в сердцах воскликнуть: «Ты мне всю жизнь испортила!» Но это все говно. Хотя да, блядь, соблазн велик.
И честно говоря, я поддался ему где-то в середине лета, хотя он уже давно мне себя предлагал в качестве спасительной аксиомы. Как только я так воскликнул, все стало ещё хуже раз в пятьдесят.
Жизнь моя превратилась в какое-то сплошное отсутствие таковой. Кроме этого, мне было очень стыдно за то, что я позволил так хуевско все сформулировать, потому что мне очень не хотелось считать Имярек девочкой, которая способна на то, чтобы испортить кому бы то ни было жизнь.
Я, охуелая голова, думал три дня и три ночи, блядь. И придумал весь тот кусок, так безнадежно со всей очевидностью уже не годный к дальнейшему употреблению ни для ума, ни для хуя, превратить в… литературку. Это уже проверенный метод.
Триннадцатого августа сего года окончательно охуев от воздуха, обнаглевшего до такой степени, что он стал мне прямым текстом напоминать о своем собрате, который властвовал миром на заре нашей с Имярек Любови, я сел за компьютер и вывел первые строки данной ебанной поебени. Я рад, что все так разрешилось, и скоро уже разрешится совсем.
Да и потом, давайте-ка, просто взвесим чаши весов! Хуево быть человеком, которому испортили жизнь? Хуево. Хуево быть человеком, который испортил кому-то жизнь? Хуево. А как насчет того, чтобы стать одновременно и тем, кто испортил, и тем, кому, но не жизнь… а литературу?! То-то же, блядь!
Да святится имя любимой моей сумасшедшей девочки, столь окончательно испортившей мне всю Литературу! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! Ура! (Количество «ура» исторически достоверно.)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Где-то в сентябре-октябре, где-то в районе двух-трех часов ночи, где-то в «Спорт-баре» сидели Дулов, я и некто Костя Арсеньев. Этот Костя Арсеньев — поэт-песенник, на пару-тройку лет старше меня. У него уже состоялось несколько признанных народом (народом ли?) хитов на его тексты, точнее даже текстов на состоявшиеся впоследствии хиты.
В эстраде есть разные люди. Люди помоложе, с годом рождения где-то после шестьдесят пятого, ебут поэзию в рот и на мой взгляд очень правильно поступают. Они, молодые, любят музыку, а музыка круче. Им главное, чтоб текст был, конечно, чем лучше, тем лучше, но мелодийка для них важней. Они скривят рожу, если поэтец принесет им стишок, в котором в одной-двух строках будут лишние слоги, возможно и кайфовые для стишка, но не вмещающиеся в музыкальную фразу. И я считаю, что это правильно, поэтому у меня всегда все влезает. А если не влезает, то я переделываю все до тех пор, пока все не влезает, — благо лексикон у меня богатый. Мне искренне непонятны людишки-поэты, которые пытаются именно самовыразиться в писании попсовых текстов, то бишь состояться в них, в этих текстах, как поэты. Мне кажется, что это у них все от недостатка образования и общекультурной эрудиции. Мне намного легче, чем им. Кроме того, я в некоторых отношениях очень простой человек: мне платят деньги — значит я делаю то, что от меня требуется, мне не платят деньги некоторые почти друзья, потому что у них их нет — я все равно делаю то, что от меня требуется во-первых, потому что я хороший, а во-вторых, потому что люди, у которых нет денег, много не требуют.
Есть другая категория лиц. Это люди постарше. Многие из них ещё учились в совковых учебно-творческих заведениях, и потому даже у самой последней сорока-сорокапятилетней дуры есть какое-то трепетное отношение к Слову, блядь. Она, конечно, как правило полнейшая дура, но в бытность ее хлопающей на все чистыми глазёнками двадцатилетней пиздюшкой какой-то старый мудак из «бывших», видимо привил ей это слепое уважение к Искусству Слова. Вот с этими людьми работать почти без мазы. Они тупые, как пробки. Они не понимают ни в чем ни хуя. Им по хую, как они будут петь абсолютно неприспособленные для этого гласные и прочие фонетические сочетания, им главное — Смысл, под которым они понимают такую хуйню, что просто страшно слушать их пожелания. Однако они платят деньги, и подобным людям тоже я накатал изрядное количество всякой хуйни. В работе я жлоб. Я всегда делаю то, за что, как мне кажется, каждый конкретный человек отдаст мне свои деньги. Скажу честно, меня совершенно не ебет, идет ли то, что я делаю в разрез с моими собственными представлениями о том, покатит ли этот текст массовой аудитории или нет. Мне на это насрать. Мне нужно, чтобы текст покатил заказчику, а то, что кроме него он, возможно, больше никому не покатит, меня не ебет. Если заказчик такой мудак, что хочет такой хуйни, то это его проблемы. Я к нему в Учителя не нанимался. Мне бы вот денег получить, чтобы спокойно заниматься тем, что покатит всем, потому что я умный и знаю, как надо. А какой только хуйни они не хотят! Муж и директор одной известной певицы, огромный жизнерадостный человек, хотел от меня чего-то наподобие, как он выразился, «серебряного века». Этот же человек в момент записи его знаменитой супруги на «бочковской» студии, стоял в аппаратной и «дирижировал» ей через стекло. «Вот здесь! Вот здесь! Душа! Душа полетела! Полетела!» — восклицал он, и, привстав на одной ноге, этот полуторацентнеровый орел начинал плавно поднимать и опускать короткие ручки.
Мы сидели и пили пиво с этим Костей. Он производил на меня противоречивое впечатление. С одной стороны мне казалось, что он дурак, но с другой стороны мне казалось, что дурак я. С третьей, меня вообще все раздражало, хотя я и люблю посидеть в баре и попить пива вприкуску с сигаретой.
Что-то меня очень не устраивало во всей этой ситуации и в этом самом Косте. Какой-то он был слишком живой. Меня это грузило. Я тогда очень не любил все искренние проявления жизни в людях. Мне не нравилось, что пока Дулов ходил за пивом, Костя подсел к каким-то девочкам за соседний стол, тем самым навязав нам на все проведенные там два часа общение с противоположным полом, каковое общение несказанно бесило меня в тот период, впрочем, как в последующие. ещё меня, наверное, раздражало то, что в то время я только-только собирался переходить на двести за текст, когда Костя уже давно работал по его словам за семьсот. Простить такую разницу в деньгах между собой и, скажем, Германом Витке я мог, потому что у него действительно были очень славные, цепляющие меня тексты для Богдана Титомира ещё тогда, когда я был сторонним слушателем, в принципе не любившим при этом попсу. А уж виткенское «ля-ля-фа» мне и вовсе всегда нравилось. Это же, блядь, находчиво, черт возьми — «ля-ля-фа»! А Костя меня этим раздражал. Я знал уже, что ему принадлежит орбакайтино «Танго втроем», но мне не нравилась эта песня. Я знал, что написал бы лучше, за что мне бы все равно заплатили всего двести, потому что я, дескать, никто в этом сраном попсовом мире, который я иногда все же рудиментарно ненавидел.
В «Спорт-баре» мы оказались после того, как сидели на «бочковской» студии, расположенной тогда в дальнем углу ГИТИСовского дворика и занимающей два этажа в очень милом трехтажном совковом домике сталинского времени. Мы сидели там, поскольку Костя, который хочет ещё и лавров композитора, также хотел от Дулова аранжировок на свои песни, сочиненные от души и в его исполнении под гитару настойчиво напоминающие «Воскресенье».
Дулов тихо слушал костины песни, со всей очевидностью ненавидя его ещё больше, чем я. После каждой песни он говорил: «Ну из этой песни мы сделаем «Джордж-Майкла», из этой — «Sade», из этой — «латину», а тут может быть вполне «рэйв-хуейв» прохиляет, «Продиджи» там какой-нибудь». Костя кивал и говорил: «Да-да, клево-клево!..»
Потом мы пошли пить пиво. Мы его попили и разошлись. Мне не нравился ни Костя, ни его тексты, или я хотел в этом себя убедить, — хуй его знает. У него, Кости, тоже была какая-то зарубежная возлюбленная. Нас, нетрезвых поэтов-песенников, очень огорчило, что имена наших девочек не совпали. Смешная была бы фишка…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Тринадцатого августа нынешнего безобразного, как и все предыдущие, года я начал писать данную поебень. Не прошло и недели, как я охуел до такой степени (а охуеть было от чего, ибо задавшись целью просто спокойно изложить обстоятельства моей жизни в течение последних полутора-двух лет, мне пришлось совершенно полноценно заново пережить каждый из описываемых периодов, что, доложу я вам, просто-напросто страшно), что решил немедленно выехать на дачу к Кате Живовой, поскольку уже давно был на нее зван. Помимо себя я прихватил Дулова, в которого тайно влюблены все окружающие его и меня женщины (дуры!); того самого моего друга детства Дулова, с которым к моменту поездки нам уже было абсолютно не о чем говорить. Тем не менее, мы по инерции вместе поехали отдохнуть к Кате, у которой опять гостила ее подруга Дашка, очень милая девушка, в свое время обвинившая меня в наличии у меня же грудного сколиоза. Я в тайне надеялся, что Катя попросит меня что-нибудь построить у нее на участке, ибо я люблю возиться со всякой мужской хуйней. А Дулов надеялся, что на природе ему в течение хотя бы двух дней удастся отходить ко сну раньше, чем через шесть-семь часов после того, как он ложится в постель.
