Макс Гурин - Новые праздники
Потом я совершенно охуел от своей попсы, Катя стала сильно занята на работе, и ситуация переменилась. Только тут я понял, как был далек от истины в оценках ее летнего поведения. Теперь на свой счет обольщалась уже она, ибо я стал звонить ей чуть ни каждый день и по три-четыре раза в неделю ездить к ней в гости, в каковых гостях святая Катечка, не зная отдыха, отпаивала меня растворимым кофе и занималась всякой психотерапевтической деятельностью, к которой имеет талант от Бога.
Имярек была неизвестно где. Надежда ещё не умерла, но все остальное по списку, в котором занимает она, как известно, последнее место, уже окончательно усопло во мне и зловонно разлагалось прямо на месте гибели, то есть непосредственно у меня в голове. Царя там свергли ещё задолго до моего рождения, поэтому народ делал, чего хотел, а хочет он всегда одного — жрать водку и не работать, вследствие чего трупы не убирались. И вся душа моя была в ту пору отравлена трупными испарениями. (Последняя сентенция должна по идее понравиться Имярек, если ей доведется это прочесть, а скорее всего доведется. Моя бедная девочка любит всю эту фроммовскую некрофилистскую эстетику.)
Так уж случилось, что единственным местом, где мне не было больно в те месяцы, где я отдыхал от своих страданий одновременно и от Имярек и от слишком затянувшегося, блядь, купания Красного Коня, то бишь записи посвященных Имярек девичьих песен, стала катина кухня. И я действительно совсем ополоумел от своих ебаных горестей, и звонил ей часто-часто. Когда мне было особенно хуево и казалось, что я вот-вот сдохну от всего этого пролонгированного конца отдельного взятого мира моей мудацкой души, я выкуривал сигарету, в процессе чего интенсивно сомневался, а стоит ли это делать, после чего решительно набирал ее номер. Когда Кати не оказывалось дома, а умирать оченно не хотелось, я молил бога, чтобы она проявилась сама. И, представьте себе, она всегда проявлялась, когда надежда уже почти оставляла меня. Она звонила мне со своей работы и говорила: «Ну чего, кофе пить приедешь?» Она говорила это всегда немного по-доброму безразлично-экспрессивным, простите за парадокс, тоном, который я так люблю слышать от нее в телефонной трубке. Я говорил, что конечно приеду, а через полчаса я уже перехватывал ее у себя на «Тверской» и мы ехали к ней на «Аэропорт» пить этот сакральный, блядь, кофе.
Когда я сидел у нее на кухне, боль моя, если и не проходила совсем, то во всяком случае на пару часов становилась вполне терпимой и становилась похожа на некое болезненное нытье в желудке, как от непродолжительного, но голода, или на начальной стадии мигрени.
Все мои Имяреки оставались как бы за дверьми катиной квартиры, и мне нравилось, что мне не больно. Я уже тогда постепенно заебывался страдать. У Кати всегда уютно-уютно, тепло-тепло; спокойное счастье окутывало меня своим гребаным одеялом, даже не счастье, а, блядь, воистину платоновское «тихое добро». Такая хуйня. Трое в комнате, ебтыть: мы… и кофе.
После того, как я уходил домой, Имярек не сразу настигала меня. Очевидно она заебывалась ждать меня под дверью и уходила немного прогуляться во двор, в каковом по своему обыкновению глубоко задумывалась о жизни, и задумывалась до такой степени, что иной раз мне удавалось проскользнуть мимо нее и, таким образом, выиграть у боли ещё пару-тройку минут. И я тихонько, боясь нарушить хрупкое душевное равновесие, шел себе без нее какой-то весь вполне себе сам не свой. Но уже в метро она всегда настигала меня, и от катиного тихого добра всего через каких-то две станции оставались лишь рожки да ножки.
Ну а в квартире моей, которую я ненавижу столько, сколько я в ней живу, боль чувствовала себя уже абсолютно полноправной хозяйкой. Короче, ночи (поэзия, блядь!) опять проходили в мечтах хотя бы о самых прерывистых-препрерывистых грезах. А в этих самых грезах якобы осуществлялись все те же самые по-прежнему несбыточные мечты.
Сейчас я расскажу вам одну поучительную историю в трех частях:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Однажды мы сидели с Катей на ее кухне и пили кофий. Почему-то играло «Русское радио». И вдруг… Сначала я даже не поверил своим ушам. Зазвучала такая попсовая песня, что я, блядь, даже прямо как-то остолбенел, на время позволив себе оставить заботы о производимом мной впечатлении, в каковых заботах, благодаря сформированным моими родителями во мне комплексах, я мучительно проживаю всю свою жизнь.
Музычка была замечательная. В ней был тот самый столь предпочитаемый моим любимым Ваней очень спокойный, совершенно латентный драйв, сродни особому роду движения в музыке «Depeshe mode», хотя многие из тех, кому знакомо и то и это, возможно, не согласятся со мной.
А слова были и вовсе потрясшими меня до глубины души. Поэт был так крут, так изысканно попсов, при отменном чувстве вкуса, которое явно могло бы и, очевидно, делало свое дело в параллельном его, неизвестном миру «серьезном» искусстве.
Я уже пытался робко выразить вам свое восхищение этой песенкой. Это и была та самая песня «Без тебя» Кристины Орбакайте. Это было здорово.
Как вы знаете, там про несчастную, очень умную, клевую, больную на всю голову девочку, которой хуево в огромном городе одной, а любимый ее где-то хуй знает где ебет совсем не ее, которой, простите за Хайдеггера, блядь, «здесь и сейчас» невъебенно хуево.
Она идет по городу, может даже по какой-нибудь железнодорожной насыпи (О! Архетип блоковской Незнакомки и, конечно же, глупой бляди, как и ее создатель, Анны Карениной) и поет:
Под ногамишепот гравия,шорох гравия,грохот гравия…
Как это охуительно! Вы поймите, блядь, как это клево само по себе на любое непрофессиональное ухо! А вы, блядь, пидаразы-филологи, врубитесь, что мало паронимически симметричных строк, а ведь сводятся воедино, в одну, блядь, душу, материально-тактильная фишка «под ногами», каковые ноги соприкасаются с некой поверхностью, и мир чувственного восприятия более высокого порядка; то есть включаются слуховые рецепторы, ибо «шорох», «грохот», «шепот» — это именно звуки. Героиня наступает на звук, а не на какой ни гравий; на душу, блядь, свою наступает. Не на гравий, а почти на противопехотную мину звука, который, кстати, развивается по нарастающей от шепота до грохота взрыва, через стадию шороха, сразу затрагивающего мистические пласты восприятия. Шорох — это не хухры-мухры. Это знак, маркер, буёк. Там, где шорох — там хлопающий ставнями зловещий ветер, буря, ночь и ветви, хлещущие несчастную снегурочку по розовым щечкам. Ах, бедная снегурочка. Будь проклят ебаный Лель! Все хуево! Бедная Лариса-бесприданница!
В этом взрыве ей, лирической героине, не суждено погибнуть, ей предстоит всю жизнь прожить в этом взрыве, медленно, как в ускоренной съемке, разрывающем все ее ткани, всю ее душу, обманутую каким-то неизвестным нам, оставшимся за кадром повествования ебарем. Будь он проклят, блядь! Такую девочку обидел!
А ещё там есть такие слова:
Все нормально, все по-прежнему,но дрожу я под одеждою.
Вот это, блядь, «дрожу я под одеждою» — это вообще все равно что «Мертвые души». Правда там, при всей моей любви к Гоголю, всего лишь оксиморон, а здесь — хуева бездна. Это такая охуительная концепция пространства, словно в зеноновых парадоксах про Ахилла и черепаху. Это вам, блядь, не Лев Толстой бородатый.
И припев замечательный: Без тебя мне не мил этот мир. И я на полном серьезе считаю, что это охуительная рифма «мил — мир», потому что «л» и «р» — это во-первых, слогообразующие плавные, а во-вторых — сонорные, что, по моему мнению, совершенно их уравнивает и позволяет на этом основании считать рифму не только удачной, но к тому же и точной.
А уж слова, что, мол, «позвони, обмани» — и вовсе попали как нельзя более по адресу. Короче говоря, я чуть не расплакался прямо на катиной кухне. И ей тоже ужасно понравилась эта песня. И эта песня охуительна, как я не знаю что. И не надо мне в харю Кэйджем тыкать, Шниткой или Эдисоном Васильевичем Денисовым, царствие ему небесное! У нас и у самих маузеры найдутся! И у всех маузеры найдутся! И вообще скоро все в маузеры превратятся и на юг полетят неровными косяками, потому что каждый сам себе — голова, и никого не ебет, что эта его сама-себе-головость в трудный час оборачивается полной дезорганизованностью, каковая последняя всегда и во все времена неминуемо приводила и будет приводить к тотальному поражению, если не к окончательной гибели. Поэтому маузеры — это хуйня, конечно, но Кэйджем ты в нос мне не тычь, говно!..
Да, «позвони, обмани» — это совсем срубило меня в свете вообще всего того, что я пережил, что я чувствую и как что воспринимаю. Но не надо поддаваться истинно мещанским, в силу чего невъебенно живучим в нас представлениям, выливающимся в формулировки типа того, что «кто-то там испортил кому-то жизнь». Это все хуйня. Смерть мещанскому дискурсу!
