Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
— Ловко правит, мошенник! — сказал полковник.
— Правит, каналья, ничего, — прибавил майор.
Коляска плавно удалялась и своим мелодическим гулом привлекала к окнам любопытные и завистливые глазки N-ских барынь и барышень.
— А паненки-то, майор? а?… Ха-ха!
Полковник поцеловал кончики пальцев, а майор робко оглянулся назад и ничего не отвечал во избежание семейных неприятностей.
Улица на время угомонилась. Торжественно зазвучал церковный благовест, и через минуту послышался тоненький звон гимназического колокола, которым ученики созывались по будням в классы, а по праздникам в церковь. Торопливой походкой прошмыгнуло несколько гимназистов, из которых один вчера сидел в карцере, один получил нуль из латинского, а прочие ни в чем замечены не были. Потом степенной походкой выступил высокий учитель словесности (имел привычку никогда не садиться в классе, потому что раз ему засунули в стул булавку); хозяйки возвращались с базара с покупками; лениво пробрела директорская корова, и, наконец, в отдалении показалась медленно приближавшаяся фигура кругленького человека в парусинной накидке, фуражке с кокардой и палкою в руке.
— А! генерал! здравия желаем! — крикнул ему полковник зычным басом.
— Господину советнику… нижайшее! — произнес майор умеренным тенором.
«Генерал», он же и «советник», приветливо закивал головою, прибавил шагу и скоро очутился как раз посередине между частоколом полковника и плетнем майора. Он остановился в минутной нерешительности — к кому подойти, потому что, в сущности, «полковник» и «майор» были одинакового, далеко не важного чина.
— Пожалуйте ко мне, генерал! — решил его колебание полковник. — Я, знаете, по вольности дворянства… Ха-ха! Выходите-ка и вы, майор! Вот мы теперь всё и решим!
Майор с генералом приблизились, все обменялись рукопожатиями и сразу приступили к делу:
— Слыхали, генерал?
— Изволили слышать, господин советник?
— Откровенно вам сказать, господа, еще ночью узнал. Прибежал Лейба и всё доложил… Да, дела!..
— И как же вы думаете?
— Тут и думать нечего: дело ясно…
— Что ж такое? — спросили полковник и майор в один голос.
Генерал чего-то смутился и бросил на полковника испытующий взгляд, но скоро оправился и сделал таинственное лицо.
— Одни говорят, что англичанин интригует, другие — будто жиды мутят… Ну а я, по правде сказать, не знаю. Так, про себя, в мыслях, — он помахал рукою около лба — конечно, разные соображения приходят, а чтобы наверное утверждать — этого я не могу… Однако прощайте, господа! Вечерком на пульку пожалуйте? Милости просим!
Он сделал ручкой, перепрыгнул через гирлянду будяков, отделявших заборы от дороги, и зашагал дальше, оставив приятелей в настроении величайшего недоумения и напряженного любопытства.
— А, майор?
— Мда-а…
— Знает он что-нибудь или врет?
— Неизвестно… Может, знает, а может, и не знает…
— И торопится-то — просто удивительно! У людей праздник, а он — по жидовским делам… живодер!
— Да-а, любит денежки… Однако и мне пора. До свидания, полковник!
Майор удалился, а полковник посмотрел ему вслед презрительно и проворчал:
— Тоже таинственность на себя напускает… башмак этакой!
Потом плюнул, зевнул и ушел в комнату.
Кругленький «генерал» между тем дошел до церкви, осенил себя троекратным крестным знамением, протолкался к алтарю и поставил свечку пред иконой св. Николая; затем снова направился к выходу и через черневшую народом, как муравейник, площадь углубился в мещанскую часть города, где, как гнезда ласточек, лепились по спуску к пруду, одна возле другой, мазанки сапожников, тележников, столяров, бондарей, мелких торговцев, с оборотным капиталом не больше десяти рублей, торговок, с необыкновенным упорством просиживающих дни на площади возле столиков с товарами (в зимнее время они имеют обыкновение помещать горшки с горячим углем под юбки), выкрикивая: «Иголки, нитки, бусы, тесемки, мыло, сера хорошая, синька, крахмал» и так далее. Всё это с удобством может поместиться в большом кармане и стоит грош. Далее следовали факторы, долгие извозчики и тому подобный люд, главным образом двух исповеданий: иудейского и православного. Он остановился возле накренившейся набок и вросшей в землю избушки с куском полинялой вывески на почерневшей, поросшей травою крыше: «С…х дел мает…», вошел в низкую дверь и обратился к косматому, растрепанному хозяину, сидевшему на голой скамье, у голого стола, среди голой обстановки в самой сосредоточенной позе.
— Здравствуй, Максимыч! Ну?…
— Вот чтоб мне с «эстого» места не встать! (Максимыч очень проворно вскочил с места.)
— Э, дружок, так нельзя! Который уж раз? За это, я тебе откровенно скажу, господин судья не хвалит… Очень даже не хвалит!
— Явите божескую милость!.. Вот ужо ярмарка будет — беспременно… Вот вам крест святой! Чтоб мне провалиться!
— Гм… Чернила есть?
— Чернил — сколько угодно! Это мы с удовольствием… Эй, Матрена! что буркалы-то выпучила? Сбегай скорей, чернил достань!
Матрена стремглав бросилась к соседям за чернилами, и через минуту Максимыч старательными каракулями изображал свое имя, отчество и фамилию под «бумагой» такого содержания:
«По сему моему векселю повинен я уплатить отставному надворному советнику Евгению Нилычу Цветаеву или кому он прикажет»… столько-то и к такому-то сроку. «Руку приложил».
Евгений Нилыч спрятал вексель в объемистый кожаный бумажник, хранившийся вместе с носовым платком в боковом кармане парусинного пиджака, испустил глубокий вздох и направился к другой избе. Там произошел такой разговор:
— Ну?
— Это насчет чего-с!
— Срок тебе сегодня! Или забыл? Ах, голова, голова!.. Еще и спрашивает: «Насчет чего-с!..»
— Держи карман!
Строптивый должник лежал на печи и, надо отдать ему справедливость, был сильно пьян. Последнее обстоятельство делало невозможным рациональный обмен мыслей, несмотря даже на умиротворяющее женское вмешательство хозяйки дома.
— Так как же, миленький?
— А вот так же: наплевать!
— Тсс… леший!
— Молчать, баба! не то я тебе такую физику пропишу… восчувствуешь! Туда же учить лезет! Сам знаю! Я его не трону, не сумлевайся! Он мне ничего, и я ему ничего… Поговорили — вот и всё. А чтобы, например, драться — зачем? Так ли я, барин, говорю?
Евгений Нилыч, вместо ответа, вытер пот со свежего и румяного, но в ту минуту огорченного лица, погладил ровненько подстриженные усы и бакенбарды, с легкой проседью, затем сделал какую-то отметку карандашом в записной книжке и вышел, хлопнув дверью.
Такие маленькие неудачи не особенно, впрочем, печалили его с денежной стороны, потому что в векселях красовались значительные суммы больше для красоты слога; на самом же деле, каждый долг в отдельности был ничтожен, и в общем операции ссуды давали все-таки солидный барыш. Притом главные его фонды хранились частью в банке бумагами и частью были розданы помещикам под веские обеспечения. А этой мелюзгой он занимался так, чтоб иметь какое-нибудь занятие, твердо помня, что праздность — мать всех пороков. Евгений Нилыч рассчитал, что сегодняшний день, если даже выключить сомнительные получки, даст около шести рублей чистой прибыли. Это его значительно успокоило и с нравственной стороны, и он в новой избе произносил свое лаконическое: «Ну?» — таким добродушным тоном и с такой улыбкой, словно не испытал ни малейшей неприятности.
Аккуратность евреев была выше всякой похвалы, а хохлы вели себя со свойственным этой нации юмором.
— Спасибi, паночку! Дай вам Боже, щоб наша праця на утiху та на щастя… I дiточкам вашiм, i жiньцi,шьид, i неньцi, i тiтцi… Яке ви нам добро робите, таке нехай i йим…
Евгений Нилыч окончил деловой обход и с легким сердцем бодро зашагал по направлению к плотине, ловко лавируя между навозными кучами, в которых копошились куры, и отбросками обывательского пищеварения, которыми владели свиньи на правах монополии. Прохожие почтительно кланялись ему и уступали дорогу; он благосклонно кивал им головою и грозил палкою жиденятам, имевшим привычку сидеть живописными группами возле домов в состоянии детской невменяемости.
