Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
— Одна, Евгений Нилыч! Я, можно сказать, постоянно, весь свой век одна. Как былинка в поле. Сиротой жила, сиротой и под старость осталась. Вы, пожалуйста, не возражайте: я знаю, что вы из любезности… Я совсем старуха. Конечно, при другой жизни… Вот аптекарша или акцизниха… А я — где мне!
Анна Павловна расчувствовалась и смигнула искреннюю слезу, а Евгений Нилыч взглянул на нее с ненавистью и мысленно обозвал «мокрой курицей».
— Так, так… А по какому ж случаю вы одне, Анна Павловна?
— А я разве знаю, куда она ходит! — с легкой досадой отвечала Анна Павловна. — Разве она мне говорит? Вчера еще ушла, с вечера. Принесла цветов, убрала комнату и ушла. Что ж, и за то спасибо! хоть этим уважила. Сегодня день моего рождения…
Евгений Нилыч вдруг сделал серьезное лицо и так тревожно начал что-то соображать, что пропустил мимо ушей последнее сообщение хозяйки и не поздравил ее. После этого у них вышла маленькая пикировка.
— Однако, Анна Павловна, я вам откровенно скажу, — Евгений Нилыч с трудом удерживал себя в границах мягкости, — меня это даже удивляет. Дочь уходит бог знает куда, не ночует дома, а вы и не заботитесь узнать, где она! Вы меня извините, но я всегда повторю: очень уж вы большую волю дали Катерине Ивановне…
— Я полагаю, мне лучше знать: большую или небольшую…
Анна Павловна так резко переменила тон, что Евгений Нилыч, от изумления, лишился на минуту дара красноречия и очень нерешительно заметил:
— Но вы же сами только что жаловались.
— Жаловаться мне нечего. А если говорила — так мало ли что говорится! Я вам вот что скажу: если б у некоторых лиц были такие дети, как моя Катя, то они должны были бы за это Бога благодарить.
— Позвольте, Анна Павловна! Я вам не докладывал, что недоволен своими детьми. Совсем напротив! Слава Богу! У меня, сударыня, сын на третьем курсе в университете состоит. Никто об нем худого не скажет, кого угодно спросите. А когда он с юридического факультета на естественный перешел — вы думаете, я ему не попенял? Еще как попенял! А студент, сударыня, как хотите, не то что, с позволения сказать, девочка… Он в некотором роде самостоятельный гражданин! Он с меня даже денег не требует. Уже год, как не требует. «Не присылай, пишет, не надо»… Вот что-с! Да и напрасно, по-моему, вы огорчились. Разве я что обидное сказал? Я, сударыня, от доброго сердца… Пожалуйте ручку!
— Ах, Евгений Нилыч!..
— Мму… мму-у… Хе-хе!
— Вы меня извините, если я что лишнее сказала. Но мужчина никогда не может понять женщины…
— Ничего, матушка! И вы меня простите. Я потому этот разговор завел, что… — Евгений Нилыч нагнулся, сделал рукою щиток возле рта и продолжал шепотом. — Сегодня ночью приезжали жандармы… Понимаете?
— Ах, Боже мой!.. Ах!..
Анна Павловна в одну секунду побледнела как полотно и упала на спинку дивана, к величайшему ужасу своего кавалера.
— Полно вам, право! — вскричал он в чистосердечной досаде. — Ну, скажите, ради Бога, чего вы ахаете? Ну, чего?… Разве вы что-нибудь понимаете в политике?
— Ах! Боже мой! чего тут не понимать? Жандармы?…
— Ну хорошо, сударыня, жандармы. А дальше что? Что же из этого следует? Загвоздили вы, с позволения сказать, этих самых жандармов, и тово…
— Ах, оставьте меня в покое, Евгений Нилыч! Что вы меня терзаете! — со слезами в голосе воскликнула Анна Павловна и закрыла глаза.
Евгений Нилыч нервно поднялся с места и несколько раз прошелся по горнице, теребя бакенбарды; потом уселся снова.
— Послушайте, Анна Павловна! Мы ведь не дети; будьте благоразумны… Эти охи да обмороки, извините, пожалуйста, я их не выношу. Моя покойная жена — царство ей небесное! — постоянно вот точно таким образом на диване в истерике лежала… Я снова о Катерине Ивановне. Нехорошо это. Пойдет девушка, положим, в лес одна, а по теперешнему времени дамскому полу с обеих сторон опасность угрожает… Либо они, либо они… Понимаете? Вот что я хотел сказать. А пока вы, сделайте милость, успокойтесь, ибо Катерина Ивановна, может быть, просто в гости пошла. Ручку пожалуйте!
— Ах, Евгений Нилыч! вы меня воскрешаете! Если б вы знали, как я испугалась! Конечно, в гости! Какая ж я! Сама мне говорила: проявился, говорит, Псевдонимов… Еще я удивилась, что она так сказала: не приехал и не пришел, а проявился…
Анна Павловна успокоилась и приняла прежнюю позу, а Евгений Нилыч, напротив, встревожился еще больше и сначала растерянно взглянул по сторонам, потом слазил зачем-то в задний карман, потом вынул из бокового кожаный порт-табак и начал делать папироску из контрабандного (по знакомству) и очень хорошего табаку, рассыпая и с трудом скручивая бумажку: так у него дрожали пальцы. Наконец он закурил, закрылся облаком дыма и спросил:
— А кто это, позвольте узнать, Псевдо… Псевдомонов? так, кажется?
— А этого уж я не знаю: Псевдонимов или Псевдомонов. Только, говорит, «проявился»…
— Та-ак-с… Не спросили, значит? И откуда он, не знаете?
— А разве ее можно о чем-нибудь расспрашивать? Вы ведь знаете… Захочет, сама всё скажет; а не захочет — никакие расспросы не помогут. Впрочем, она у меня умница!
— Но, Анна Павловна, ведь Катерина Ивановна… Гм! гм!.. А как вы думаете, где бы она могла ночевать?
— Она иногда у попадьи ночует, в Дубовках… знаете? Пойдет гулять в лес, засидится, ну и ночует. Я ей это и сама советую. Чем, говорю, возвращаться поздно за четыре версты, так ты уж лучше переночуй. Там же, вероятно, и этот Псевдонимов. Но скажите, Евгений Нилыч, переменила она тему: неужто снова повстание?…
Евгений Нилыч уже настолько успокоился, что мог выразить удивление, лестное для политической проницательности Анны Павловны.
— Вы почему знаете?
— Я не знаю, а спрашиваю. Чему ж и быть, как не повстанью, если… Пережила уж одно, помню! Ах, что ж это будет, Евгений Нилыч!
— Я об этом пока один только догадался, таинственно заявил он, — еще никто ничего не знает. Все бог весть что толкуют! Но вы, Анна Павловна, про себя держите, в секрете. Я тоже никому не говорю… А Катерину Ивановну предупредите этак обиняками… да-а! Так-то!
Евгений Нилыч как будто хотел еще что-то сказать, но не сказал, посидел минуты две, затем взялся за фуражку, поцеловал в последний раз ручку хозяйки и вышел, обуреваемый самыми разнообразными чувствами, догадками и подозрениями.
Анна Павловна снова пересела к окну и углубилась в размышления. Жандармы, Катя, Псевдонимов или Псевдомонов, Евгений Нилыч (очень приятный, в конце концов, человек!..) Было о чем подумать! Удивительнее всего то, что она уже давно предчувствовала что-то недоброе и в последние дни даже хворать начала, хотя заметной болезни у нее и не было. Несколько ночей кряду ей снились пренеприятные сны. Нахлынут массою образы, воспоминания, смешаются в хаотическую группу и повиснут кошмаром. И всё с того времени, когда она впервые узнала, что такое жандармы. Надо сказать правду: эти кавалеры никому не могут доставить удовольствия, несмотря даже на свое обыкновенно щекотливое обращение. Это было во время польского восстания 1863 года. Анна Павловна тогда жила в доме богатого польского помещика, пана Заблоцкого, в его великолепном имении. Приемышем выросла и воспиталась вместе с его дочерьми. Она тогда была молода, хороша собой и… любила! «Что я беззаветно люби-ила тебя-а!..» Очень хорошенький мотив.
Да! Большой двухэтажный каменный дом, «палац», среди огромного сада. Чистенькие, желтые дорожки, мраморные статуи, беседка в мавританском стиле, и внизу тихая речка струится. Старые вербы нагнулись над водою и шумят листьями. Пан Заблоцкий, седой старик, с длинными усами и вечно нахмуренными бровями, ходит тяжелою поступью по комнатам и распространяет кругом страх и трепет. Пани Заблоцкая, седая, как и муж, но всегда затянутая в корсет, румяная и надушенная, сидит в гостиной, на бархатной кушетке, с вышиваньем или романом в руках. Вот панны: Леля и Вилюня, потом пожилая гувернантка и, наконец, он, то есть не только наконец, но и прежде всего… Ах, «мечты, мечты! где ваша сладость?…» Много с тех пор воды утекло!.. Впрочем, Вилюня (противная девчонка, чуть-чуть даже косая; она была ровесницей Анны Павловны и звала ее «кацапкой») до сих пор, говорят, молодится и нимало не отказывается от удовольствий… У нее зараз бывает, как рассказывают, до десяти поклонников. Или аптекарша. Кому не известны ее шашни с учителем арифметики? Но Бог с ними! Это все-таки грех…
