Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Он улыбнулся.
— Ничего особенного… Я пришел проститься с вами.
— Как! Вы уез… — У меня вдруг оборвался голос и похолодели руки. Я чуть не упала; он поддержал меня…
Но нет! Не могу второй раз пережить этих впечатлений: они слишком сильны… Да и не к чему записывать; я их никогда не забуду».
«Странный мне сегодня снился сон! Я была маленькой девочкой, лет семи, и стояла на крыльце нашего домика. Возле меня сидела на скамейке мать и няня. Хутор был пропитан запахом цветущей липы. На зеленом дворе паслись гуси и телята; в ворота въезжал Прохор на паре бурых лошадей и вез сено; собака вертелась возле телеги с веселым лаем. День был ясный, теплый. Вдруг отец вышел тоже на крыльцо и говорит: "А посмотрите-ка, что это речка как будто вздулась?" Мы оглянулись направо, где за плетнем, внизу небольшой отлогости, протекала маленькая речка и вертела единственное колесо старой мельницы на низкой плотине. На наших глазах вода стала прибывать, прибывать, бурлить, сорвала плотину, снесла мельницу и приблизилась к самому дому. Мутная и сердитая, она высоко подбрасывала свои зеленоватые волны и взбивала пену на их вершинах. По ее клокочущей поверхности узенькой молнией прорезывалась серебряная полоска, как будто боролась с гребнями и направлялась прямо ко мне. Я почувствовала, что это она за мною идет, и бросилась ей навстречу. Но отец и мать задержали меня: они догадались, что я хочу сделать. "Не ходи, говорят, милая! Не бойся, мы тебя защитим. Смотри, как ты быстро растешь…" (Мне всё прибавляются года, и наконец я совсем выросла. Картины быстро менялись; я пережила все впечатления детства, даже как будто уезжала, словно окунулась, в гимназию, и снова вернулась к тому же месту, и вода всё так же стояла, грозная, неумолимая.)
"Смотри, ты уже невеста… Мы ли тебя не берегли, не холили? Дай нам полюбоваться на твое счастье… Мы тебе хорошего человека в женихи найдем, деток твоих понянчим…" Они смотрели на меня с любовью и плакали. Крупные слезы падали на землю, и в них отражалось солнце. Мне представилось, что вся их тихая жизнь похожа на этот день: утро, полдень, вечер — и конец, — только то, что делается само собою, без всякого их участия. Я вырвалась от них, убежала и проснулась.
Добрый отец! Он так верит в сны!.. Но и меня это тревожит… Я прекрасно знаю, что сон ровно ничего не значит, ничего не пророчит; меня удивляет только эта сила воспоминаний до мельчайших подробностей. Например, я совсем забыла про своего любимца, старого Жучку, а во сне вспомнила; еще у него было ухо откушено, чужая собака откусила. На няне был тот самый платок — черный, с красными крапинками, — что мать в день моих именин подарила. Тогда к обеду был суп, жареная утка и пирожное желе… Говорят, такая мелочность и связность воспоминаний бывает у утопающих и преступников в минуту казни… "Хорошенькие женщины и преступники особенно чувствительны к постороннему взгляду…" Откуда это я взяла? Я почти пугаюсь этих строк… Как будто, помимо моей воли, во мне говорит что-то другое, вполне от меня независимое… Вздор! Не надо поддаваться слабости.
Напишу домой… Милые мои, простите, не осуждайте меня! Я люблю вас всей душой, люблю больше, чем когда бы то ни было, но должна расстаться с вами…»
Этим заканчивался (в начале апреля) дневник, очень небольшой и заведенный, по-видимому, исключительно для «героя». В книжках тоже ничего больше не было о любви. Но оставался еще неразъясненным вопрос: что же Вольдемар? Я еще раз перелистал его notes и вдруг в самом конце заметил письмо. Оно было написано незнакомым, видимо измененным и искусственным почерком, но тем не менее ясно выдавало автора. Вот оно:
«Милостивый государь! Долг честного гражданина заставляет меня обратить ваше внимание на девицу Наталью Семеновну Кирикову, проживающую по Болотной улице, в доме № 18, кв. 6, которая, во-первых, занимается проституцией без надлежащего на то от полиции разрешения и узаконенного билета, а во-вторых, отличается неблагонадежным образом мыслей. Чтобы вы, милостивый государь, не сочли моего заявления голословным и не отказались принять относительно вышеименованной проститутки надлежащих мер, прилагаю при сем ее записную книжку и дневник, которые, надеюсь, слишком даже докажут верность моих слов».
Когда он добыл и как потерял такие драгоценные документы, написал ли новое письмо, возымело ли оно какое-нибудь действие, а также стал ли он после этого издавать газету — дело темное. Во всяком случае, он выдал расписку, что его роман кончился.
1881
МЕЧТАТЕЛИ
(Рассказ)
Часов восемь майского утра. Воскресенье и прекрасная погода, почему городок N, рано просыпающийся вообще, выглядит особенно оживленно и весело. Накануне был дождик, и роскошная пыль, обыкновенно покрывающая длинные и прямые улицы густым слоем, не туманит прозрачного воздуха и не беспокоит глаз. Окна белых, смазанных глиной или известкой домиков, с соломенными крышами, большею частью раскрыты. Деревья садов, изобилующих в N, и кусты палисадников сверкают за живописною каймою всевозможных заборов свежею, яркою зеленью. На всем лежит светлый, ласкающий колорит, и лысина толстого «полковника» Закржембского блестит, как медный шар. Полковник Закржембский стоит у своего частокола и наблюдает уличное движение. Ему не жарко, потому что по утрам он не имеет обыкновения обременять себя излишним платьем и, презентуя прохожим расстегнутый ворот ночной рубахи и рукава синего пиджака, во всем остальном уповает на высоту и скромность ограды. Сухощавый «майор» Зубов занимает такой же обсервационный пункт у своего плетня, vis-a-vis, но одет очень парадно: на нем легкое коричневое пальто, соломенная шляпа, а на руках черные перчатки. Он православный и приготовился идти в гимназическую церковь. Полковник Закржембский католик и ходит в костел, где служение начинается позже. Отсюда следует тот вывод, что, во-первых, город, о котором речь, находится в юго-западном крае, а во-вторых, что в нем есть гимназия.
По направлению к базарной площади медленно двигались малороссийские телеги, на лошадях и волах, — с дровами, сеном, хлебом, овцами, телятами и поросятами в мешках. Звонкие, протестующие голоса юных пленников так пронзительно раздавались в неподвижном воздухе, что собаки, смирно лежавшие у ворот и калиток, не выдерживали и принимались аккомпанировать громким лаем и воем. Бабы шли пешком и несли на рынок кур, яйца, свертки холста, сукна и горшки с колотухой сметаны, молоком и прочим.
— Бабко! що несешь? — от времени до времени справлялся полковник.
— Сметанку, паночку!
— А яец нема?
— Нема, проше пана.
— Ну, ну, иди з Богом! — Эй, молодуха! у тебе що? — останавливал он другую.
— Яйця, паночку.
— А сметани нема?
— Нема, голубчику; у мене, Господь зна чого, коровка занемогла…
— Ну, ну, иди з Богом!
Полковник останавливал и мужиков, справлялся о товаре и цене и вообще обнаруживал большое любопытство. Майор вел себя сдержанно, как человек, находящийся по части закупок и домашнего хозяйства в строгой зависимости от суровой супруги.
Когда движение на минуту стихало, наблюдатели перекидывались фразами, продолжая начатый разговор:
— Да, да! Так так-то, майор.
— Да-а!..
— Удивительно!..
— Что и говорить!
— А как вы думаете, майор: не произойдет ли из этого войны?
— Кто его знает! По газетам будто не похоже…
Телеги стали попадаться реже. Их заменили брички окрестных помещиков, арендаторов и управляющих. Первыми показались г‹оспода› Нагоскины из Затишья, муж и жена, которым в сумме было полтораста лет.
— На почту едет, — заметил майор, — на его имя деньги из банка получены.
— И зачем ему, старому, деньги? а?
— Кому не нужны деньги!
С этим мнением полковник охотно согласился.
Потом, как вихрь, промчался пан Залесский из Зарубинец в эффектно-простой тележке, но на великолепной паре пегих, с такою массою побрякушек и бубенчиков, что полковник невольно отшатнулся от забора и воскликнул:
— Ого!..
— Финтит! — равнодушно заявил майор. — Будущий урожай жиду продал, а новых лошадей купил… Прогорит!
Четверкою, цугом, торжественно проехали панны Изопольские, в количестве двух вполне взрослых, одной средней и одной маленькой, в изящной коляске, купленной, как всем было известно, десять лет тому назад в Киеве, на контрактах, за 900 руб. сер. Лихой кучер, в черной свитке и красном поясе, хлопнул три раза бичом, как из пистолета, правой рукой, потом ловко перебросил вожжи и проделал то же самое левой и, с легкой краской благородной гордости на мясистых щеках, замер в величественно-неподвижной позе.
