Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

— Да, вздумала и надеялась, что вы мне поможете.

— Что ж, занятие ничего… вроде как рукоделье. Так бы сразу и сказали. Помочь можно. Вы будете писать, а я — критиковать.

— Больше от вас и не требуется. Прежде всего давайте общие критические соображения. Почему, во-первых, вы ставите роман наряду с рукодельем и даже с танцами?

— А вот напишите, так сами почувствуете. Для кого вы сей роман будете писать? Для меня? Так я вам доложу, что по части драматических положений, анализа и группировки жизненных фактов, которые должны составлять основу романа, знаю вдесятеро больше вас. Для какой-нибудь барышни, еще более бедной опытностью, чем вы? Так чему же вы ее поучать будете? Что ежели, например, девушка, вопреки желаниям папеньки с маменькой, на курсы поступит, то еще нельзя сказать, что она пропащая девушка? Что лучше быть независимой, чем жить у других на хлебах? Что если кто не разделяет наших мнений, то его еще незачем сжигать на костре? Что ж! Всё это очень мило… Так же мило, как, повторяю, рукоделье, танцы, различные "маменькины рассказы" и так далее. Это, если хотите, даже почтенно и необходимо, как азбука, склады и прочее. Только примите во внимание следующее. Паровой молот, сплющивающий сотни пудов железа, может, как вам известно, весьма удовлетворительно колоть орехи; но что бы вы сказали, если б какой-нибудь чудак устроил такой молот специально для орехов? От маленьких же щипчиков большого приложения силы и не спрашивается. Значит — что кому. Вы выбрали орехи… Так приступим?

— Нет, погодите! Итак, я вас поучать не могу; но вы меня можете?

— Мог бы, конечно.

— Ну так что ж? У вас это выйдет уже не рукоделье?

— Беспременно рукоделье. Могло бы выйти и другое, да мало ли что могло бы! Дело в том, что так оно выйдет. Хотите, можно вам это наглядно показать? Пишите; я вам продиктую план.

Я, смеясь, взяла лист бумаги и написала под его диктовку:

"Жила-была некоторая девица, которая захотела чего-то и стала стремиться куда-то. И уж так захотела и так стала стремиться, что умерла от чахотки".

— Вот вам и роман. Разведите подробностями — и дело в шляпе.

Он засмеялся, а мне вдруг стало грустно. Бедная, в самом деле, «девица»! Как смешны эти «что-то» и «куда-то»! А между тем они действительно могут довести до чахотки…

— Дело будет в шляпе, — сказала я серьезно, — когда вы хоть приблизительно определите, куда стремилась и чего хотела девушка; с кем она боролась и отчего не победила.

— Извольте. Захотелось ей… Я не говорю: нового платья или любви как таковой — это уж слишком «маменькины» мотивы — а, положим, кухни… "Дайте, говорит, мне устроить кухню для бедных, а не то выйду в рубашке на мороз, простужусь и умру". Вот.

— Какую кухню? Зачем ей эта кухня понадобилась?

— С благотворительною целью. А зачем она ей даже до смерти понадобилась — я и сам не знаю.

— Перестаньте смеяться! Это начало раздражать меня.

— Я не смеюсь. Но не могу же я показать вам настоящую героиню! Ведь эта героиня начнет, пожалуй, такие фразы пущать, такого ей захочется, что публично нам с вами об этом и говорить было бы неловко… Я говорю: публично, потому что не понимаю романа, даже в смысле забавы, который был бы рассчитан только на одного читателя. Как эта боролась? Я могу ответить только вообще: строгою последовательностью мысли, последовательностью поступков, честным отношением к компромиссам, то есть допущением только тех сделок с совестью, которые, при ее условиях, абсолютно неизбежны. Отчего погибла? От этого самого. С кем боролась? Конечно, с препятствующими и препятствиями…

— Но разве герой должен быть непременно героичен?

— Как вам сказать? Это очень условное понятие — «героизм» или «героичность». Есть люди, для которых нужно быть героем, чтоб не украсть, что плохо лежит. В романе, претендующем на современное значение, положительный герой должен быть героичным, вернее — он непременно будет таким.

— А отрицательный?

— Отрицательный предполагает ясное представление о положительном и освещает его с другой стороны.

— Хорошо. Значит, во-первых, герой должен быть — или по необходимости будет — героичен. А относительно иллюзий «живых» и "мертвых"?… Помните?

— Весь из заблуждений состоит! Его иллюзии именно только те, без которых невозможен живой человек в данную историческую минуту; зато он и представляет собою как бы воплощение исторической иллюзии своего времени…

Я не поняла. Он заметил это.

— Не совсем понимаете? Как бы вам пояснить?… Я представляю себе жизнь в виде бесчисленного множества ручейков, речек, потоков, текущих в одном направлении… в океан, который их поглотит. Они переплетаются, сталкиваются, некоторые временно поворачивают назад, образуют мимоходом стоячие озера, вонючие болота, дают множество второстепенных разветвлении; но между ними есть непременно чистая серебряная струйка, текущая прямее других и по самому удобному месту; она со временем сделается главною рекою, восторжествует над остальными. В этой струйке как будто сосредоточена идея, логика истории, и кто смешал ее с побочными, часто грязными, течениями, кто, за беспорядочным гулом и клокотанием, не различил ее мелодического журчания и не откликнулся на него — тот даром прожил жизнь.

— Да вы поэт! — воскликнула я от чистого сердца, но сейчас же раскаялась. Он смутился, покраснел и начал нервно пощипывать свою бородку. Ему очень не к лицу, когда он краснеет. Это с ним случилось чуть не в первый раз с того времени, как мы возобновили наше знакомство. Тогда я не обратила внимания, но теперь мне кажется очень странным: отчего он не попробовал отшутиться и посмотрел на меня такими глубокими, серьезными и добрыми глазами? Более красивого лица, как было у него в ту минуту, я и вообразить себе не могу. Но вдруг он тряхнул волосами, по лбу у него пробежала и скрылась какая-то тень, на губах застыла обычная полуулыбка, и лицо приняло обыкновенное выражение. Впрочем, что ж я на этом так останавливаюсь! Он мог что-нибудь вспомнить и, может быть, даже не видел меня, хоть и смотрел во все глаза!

Я прервала молчание:

— Вы, кажется, хотели говорить об исторической иллюзии? Что это такое?

— А это уж с очень высокой точки зрения. Как-никак, а все-таки рано или поздно все упомянутые речки (уж позвольте мне продолжить «поэтическое» сравнение) — погибнут. Всё ведь погибнет, даже Земля на Солнце упадет. Положим, до всего этого нам дела нет, но моя струйка признает только жизнь, бесконечную жизнь. Это раз. Во-вторых, она всегда несколько ошибочно представляет себе будущее, потому что, по необходимости, исходит из настоящего. Видит грязный омут — и старается его обойти, воображая, что завтра будет всё, что могло бы быть и сегодня, если б не этот омут: лимонные рощи на месте жидкой лозы, изумрудные луга вместо болота и прочее; там увидит плотину и думает, что послезавтра, и так далее. В своих представлениях о будущем она отводит слишком большое место собственной чистоте, любви и прозрачности, так что вызывает улыбку недоверия. Вот что я называю исторической иллюзией. Вы видите, что это нисколько не изменяет ни характера, ни скорости поступательного движения, а между тем доставляет отраду, потому что приятнее идти к ясной, чем к туманной, цели.

— А у остальных ничего подобного нет? Они сравнительно свободны от иллюзий?

— Нисколько. Их иллюзии такого же типа, только меньшей силы. Стоячее озеро уверено, что завтра уничтожится это несносное движение вокруг, вся природа замрет, и неподвижные облака раз навсегда остановятся над его позеленевшей поверхностью; бурый от грязи и очень нервный поток очень возмущается песнями, которых нет в его собственном репертуаре, и мечтает о будущем с точки зрения своего негодования и так далее. Это — закон исторической инерции. Вот вам, барышня, и сказочка! — заключил он.

— Как! — разочаровалась я, — значит, ваша избранная, струйка — тоже продукт инерции?

— Конечно.

— Так я ровно ничего не понимаю. Чем же она в таком случае отличается от других? Никто ни в чем не виноват, как бы себе ни жил!!

— Это — как посмотреть…

— Скажите лучше, что вы не желаете говорить серьезно! Вы затем так забавно противоречите себе, чтоб меня злить? По-вашему, например, сожгли, как в Средние века бывало, ни в чем не повинного человека — и все правы?

— А вы не горячитесь, барышня! Я только указывал на факт и не приводил его нравственной оценки. Если бы вы могли сказать устроителю костров и кандидату в герои, что оба они продукт исторической инерции, то есть неизбежное следствие известных причин, то первый от этого все-таки не перестал бы быть, по-своему, правым, а второй, по-нашему, заблуждающимся. Америка открыта благодаря заблуждению Колумба, который, как вам известно, был в полной уверенности, что едет в Индию. Теперь проследите историю этого заблуждения. Оно не свалилось с неба готовым; оно слагалось веками, путем длинного ряда предшествовавших заблуждений, от низшего порядка к высшему. Нужно было, чтоб люди представляли себе Землю как неопределенную площадь, стоящую на трех слонах или рыбах; нужно было, чтоб эта форма уступила место большому блину, плавающему в воде или всё еще на рыбах, а то, быть может, и прикрепленному к твердому небесному своду, устроенному так дивно, что ни один смертный не может отыскать там ни малейшей трещины; нужно было, чтоб Земля превратилась потом в шарообразный центр Вселенной и так далее. Высший порядок заблуждения предполагает собою и его уменьшение. Вместе с этим шел и другой ряд. Средневековому попу казалось, что шарообразная форма Земли — фокус диавола, чтоб завлекать несчастных людей в ад; поп времен Галилея так же точно относился к движению Земли и так далее. Общее начало обоих этих рядов с их разветвлениями относится к тому туманному прошлому, когда в организме, от которого мы происходим, голова отделилась от желудка; а более или менее ясно обрисовались они с того времени, когда головы в свою очередь разделялись на две категории: те, что больше о собственном желудке помышляли, и другие, с некоторым лишком мозговой деятельности. Последние создали мифологии, религии, науку, причем постоянно открывалось множество мест и вакансий, немедленно занимаемых людьми первой категории, и в последний исторический период вернулись снова к желудку: ясно и определенно выдвинули вопрос, так сказать, о гармонии человеческих желудков… Здесь уже практические интересы единиц и групп не поддаются такой удобной маскировке, как, например, в эпохи религиозных движений; они назойливо и неотступно требуют того или другого ответа от всех и каждого, и потому правота одних и заблуждения других выразились чрезвычайно резко. Теперь уже нельзя жить исключительно личною жизнью: человек всецело принадлежит своей группе, своей струе и несет часть ответственности за ее преступления, прошлые, настоящие и будущие… Он уже не может умереть с сознанием, что не сделал ни добра, ни зла, что жил скромным и безразличным куском мяса; нет безразличия; либо добро, либо зло. Кусок мяса — целая история миллиона жизней, борьбы, страданий и труда. Ориентироваться среди различных направлений и сознательно примкнуть к одному из них — сделалось теперь задачей воспитания и жизни всякого, кто настолько умен, что не желает погибнуть в бесплодной борьбе с собственной головой. На эту работу он затрачивает много сил и энергии, но если покопаться, то окажется, что он иначе и поступать не может и результат, к которому он приходит, есть именно тот, к которому ему и нельзя не прийти. Но это опять уж очень высокая точка зрения».