Мариам Юзефовская - В поисках Ханаан
– Погодите, – попыталась было она прервать их беседу. Но увидела, что поздно. Илью уже понесло, словно с крутого обрыва.
– Отрицаю и не скрываю этого, – запальчиво сказал он и вздернул подбородок. – Народ – это не охапка хвороста для костра революции. Народовольцы тоже считали, что Стенек Разиных и Емелек Пугачевых в России через одного. Только громко свистни по-разбойничьи в два пальца – тотчас поднимутся. А что услышали в ответ? «Не нами это началось, не нами кончится». И в этом есть биологическая мудрость. Ибо понимают свое предназначение в сохранении потомства. Любой бунт – это жертвы. А во имя чего? Смутных, неясных выгод. Да и потом уверены, что в конечном счете обманут, обведут вокруг пальца. И потому – бунт – это крайнее средство, когда иного пути нет.
– Значит, народ не желает революций? – Зло прищурилась мать и закурила. – По-моему, вы не отдаете себе отчета в том, как далеко зашли в своих заблуждениях. – Она бросила спичку мимо пепельницы и стала ходить по комнате, то и дело стряхивая пепел.
– Господи, о чем вы толкуете. – Окте, наконец, удалось ворваться в этот опасный разговор, больше похожий на поединок. Она подбежала к матери, дернула за рукав. – Ведь Илью спасать нужно. Спасать. А вы здесь турусы на колесах развели.
– Прости, дочь, – с плохо затаенной ненавистью отрезала Елизавета Александровна, – тот, кто садится в дырявую лодку и пускается в путь – должен рассчитывать только на свои силы. Тем более, – она повернулась к Илье и резко отчеканила, – что путь ваш считаю неверным и гибельным. Пока не поздно, опомнитесь. А ты, – бросила она Окте, – идешь на поводу. Ты ослеплена.
Когда мать ушла, они долго сидели молча. Потом Октя подошла, села к Илье на колени. Он обнял ее, притянул к себе. Неожиданно передразнил мать: «Ты ослеплена, дочь моя!». И это вышло так похоже, что они оба рассмеялись.
И уже в постели, крепко прижимая к себе Октю, шепнул ей на ухо: «Ты ослеплена, дочь моя!». Они расхохотались. Так и уснули с улыбкой на губах.
В полночь проснулись. Одновременно, по команде Ильи, повернулись на другой бок и опять рассмеялись. Кушетка была такая узкая, что они помещались на ней только лежа на боку и тесно прижавшись друг к другу. Жизнь в это мгновение показалась ей простой, ясной и такой легкой, как птичье перышко.
– Слушай, Илья, черт с ними, согласись. Может, ты правда куда-то не туда залез, – просительно шептала она, все теснее прижимаясь к нему, – ведь тебя никто не понимает, даже мать.
– Какая же ты все-таки у меня, – внезапно с горечью пробормотал Илья, – сущее дитя! И это во всем. Во всем, – и снял руку с ее плеча.
Он долго молчал. Так долго, что подумала: «Опять уснул». Ей стало обидно, но она пересилила себя:
– Давай заведем ребеночка, после этого, говорят, женщина становится страстной. – В ту пору, думая о его прошлой жизни, она втихомолку страдала: «Ведь были у него до меня женщины. Конечно, были. Горячие, пылкие, не то что я, ледышка».
Он тихо рассмеялся, дунул ей в ухо. Его ладонь заскользила по груди, животу – к тому потаенному, где была вся сладость и дрожь: «Я не об этом». И снова рука скользнула по телу. Но теперь вверх, к плечам, шее. «А об этом, – легонько постучал по ее затылку и прошептал ласково, – ты – моя спящая принцесса в заколдованном царстве».
На следующий день состоялся генеральный разнос. Нависла угроза исключения. Казалось, будто на них неотвратимо движется оползень. И уже не укрыться, не спастись. А тут еще женские неполадки. Отгоняла от себя тревожные мысли. Ждала. Через две недели тетя Женя, как бдительный барабанщик, забила тревогу: «Октя, не скрывай! Я знаю, что у тебя не все ладно». Оказывается, каждый месяц пристально следила за ее здоровьем.
Металась, бегала к врачу, парилась, пила хину – все закрутилось, как в бешеной карусели. Илья играл желваками:
– Прекрати! Давай распишемся. Родишь.
– А твоя учеба?
– Плевать, уйду, пойду работать. Меня все равно не сегодня-завтра выпрут. Да и не учеба это, а школярство чистой воды. Мне нужно другое.
– Что? Что? – В страхе спрашивала она, заглядывая ему в глаза. Он шутливо нахлобучивал ей на уши берет.
– Ты еще маленькая, тебе этого не понять. – Но иногда шептал с дикой тоской в голосе, – Ты моя последняя зацепка! Мне нужна семья, дети. Много детей. Чтобы я понимал, во имя чего живу! Чтобы работал для вас, не разгибая спины. Тогда не останется времени ни на что другое, и все страшные мысли сгинут сами по себе. Уедем. Уедем отсюда в какую-нибудь глухую деревню. И все забудется.
Она прижимала к груди его большую лохматую голову, тихонько целовала в висок:
– Все будет так, как ты хочешь. Все! – В эти минуты чувствовала в себе такую решительность, что готова была пойти за ним на край света.
И тетя Женя гнула ту же линию:
– Выходи за него. Не раздумывай. Любит. Честный. Красивый. Работящий. И жизнь повидал уже, не мальчик. Что еще нужно? – Со всем смирилась, даже с тем, что мать у Ильи дворничихой работает. – Ну и что? Твоя бабушка прачка была, а дядя Петр – из рабочих.
Мать хранила ледяное молчание. Словно все, что происходило вокруг, ее не касалось. Как-то, вернувшись раньше времени домой, Октя случайно подслушала ее разговор с тетей Женей.
– Не вмешивайся, – как всегда в минуты сильного раздражения, голос матери был резок, – лучше одним махом все обрубить, чем потом кромсать по кусочку.
– Ну чем он тебе не вышел? Чем? – Жалобно, словно оправдываясь, спросила тетя Женя. И это было так необычно и ново для нее, той, которая всегда шла в наступление, что Октя замерла у двери.
– Всем. Есть вещи, на которые у нас с тобой разные взгляды. Бесполезно что-либо объяснять.
– Хочешь для Окти своей судьбы? Не допущу, – неожиданно взвилась тетя Женя. – Хочешь – как с Карлосом? Из-за чего вы с ним тогда в Испании разбежались? Что не поделили? Шкуру неубитого медведя – вот что! Все никак не могли договориться, какая власть будет после войны. Думаешь, я не знаю? Маша мне все рассказала.
– Дура! Молчи! Что ты понимаешь? – Внезапно тонко взвизгнула мать. – Социалисты раскалывали Народный фронт, он переметнулся к ним. Оказался врагом. Хуже фашиста. Такого ты хотела отца моей дочери?
Окте стало вдруг страшно. Перед глазами все закружилось, замелькало. Она стояла, вцепившись в косяк. Потом, будто ничего не случилось, вошла в комнату. Они тотчас замолчали.
Илья и Октя уже совсем измучились. Бывали дни, когда она решительно говорила ему: «Да». А потом – словно какой-то вихрь налетал. Твердила: «Нет. Нет, не хочу!». – «Почему? – играл он желваками. – Почему?». – «Потому что боюсь!» – Плакала она. Конечно, основания для страхов были. Его куда-то все время таскали, вызывали. Дело было не только в этом проклятом докладе. Был еще, оказывается, и кружок. Она вначале удивилась: «Какой кружок?». Оказалось, что Миха и Зиня не столько друзья, сколько сообщники, и это глупое толкование до утра почему-то ТАМ называли словом КРУЖОК. От этого детского, невинного словечка становилось так жутко, что хотелось забиться в щель, в норку, чтобы их с Ильей не слышно и не видно было. Чтоб мир забыл о них.
А вскоре жизнь все расставила по местам. В этот вечер встретились в метро на станции «имени тебя», как называли они Октябрьскую. Поднялись наверх. Долго шли молча, порознь, точно чужие. Иногда их разъединял людской поток. Наконец – Октя не выдержала:
– Илья, очнись! – Она дернула его за рукав и робко заглянула в глаза. – О чем ты думаешь?
– Тебе это неинтересно, – отрывисто бросил он, но, заметив ее дрогнувшие от обиды губы, ласково притянул к себе.
– Что говорит Костя? – Нерешительно спросила она.
– Костя? – Рассеянно повторил Илья и вдруг тихо, точно обращаясь к себе, обронил, – интересно, что испытывал князь Михаил, когда в зал заседания, где проводилось дознание декабристов, одного за другим вводили его бывших сослуживцев с завязанными глазами.
«Опять о своем», – подумала Октя с раздражением. Но смолчала, пересилив себя.
– Каково ему было встречаться с ними взглядом, когда с них снимали повязки? И не только Михаилу, ведь среди членов комитета были и близкие родственники декабристов.
Она с раздражением ответила:
– Какая разница? Все это давным-давно похоронено. – Он виновато посмотрел на нее:
– Не сердись.
Если б она тогда знала, что стоит за этим вопросом, разве оттолкнула бы его своим гневом и досадой? Разве не содрогнулась бы вместе с ним? Но нам не дано познать до конца боль чужой души, пусть даже самой близкой. И она ответила ему с раздражением: «Какая разница?».
Они прошли по цепному мосту через спящую реку. Миновали белевшую в ночной тьме, точно свеча, Николинскую церковь.
– Знаешь, – прервал молчание Илья, – в жизни сплошь и рядом случается, что палач и жертва живут бок о бок, связаны между собой, точно звенья одной цепи. Думаешь, палач рождается палачом? – С горечью внезапно воскликнул он. – Нет! Просто чья-то злая воля намеренно подталкивает его: «Вот он твой враг! Убей его!». Палач всегда выполняет чью-то волю. Того, кто управляет им – и остается в тени.
