Александр Мишарин - Белый, белый день...
– Ты его не видел, потому что он был в запое… Когда Платон Васильевич из больницы вышел, – Инна накладывала мужчинам второе – очень аппетитную жареную рыбу.
– Ах, какая прелесть! – невольно вырвалось у Антона при виде розово-белой семги.
– Платон Васильевич, как всегда, слепой! – продолжала ворчать Инна Спиридоновна. – Ты что же, не видишь, что парень еще не оттаял. Ты посмотри, как он спит… Как ест! Сколько в туалете сидит!
– Ну, Инночка! – сконфузился молодой Тодлер.
– Я уже сколько десятков лет Инночка! – подняла голос домработница. – Но глаза-то мои видят. Устряпался ты вконец… Как ты жил? С кем ты жил? Кто за тобой ухаживал? Один черт тебя знает!
Платон Васильевич смотрел на пикировавшихся между собой соседями по столу, а сам вдруг почувствовал давно забытое, горячее чувство сердечного беспокойства, живой толчок крови в потеплевшем сердце… Ему так давно не было боязно за здоровье кого-то другого… Тем более молодого, дорогого для него человека. Казалось, это горячее, отцовское радостное беспокойство осталось давным-давно, когда его дети еще были маленькими. Полного сердечного трепета ощущение абсолютного собственного бессилия и, с другой стороны, желания тут же что-то сделать, кому-то звонить, куда-то бежать… Просто прижать больное тельце к своей груди и укачивать его, согревая своим теплом.
Платон Васильевич усмехнулся про себя, несколько отрезвев от своего порыва…
„Да! Эдакого ребенка… под два метра… не поднимешь на руки! И не прижмешь к груди“.
Он улыбался своим мыслям.
„Скорее он может поднять меня на руки и убаюкивать на своей груди… Так ведь и было недавно – в Турции!“
Струев вдруг увидел добрые, чуть сверкающие глаза Инны, устремленные на молодого человека… Ох, Инна, Инна… Сколько же материнской любви и живого сердца осталось в этой старой женщине. Большая, сильная, громкоголосая еврейка из Белоруссии, вырастившая двух своих детей, похоронившая уже сравнительно давно своего любимого, шебутного, сильно поддававшего мужа… С десяти лет стоявшая у станка… Единственная женщина в большой мужской бригаде на оборонном заводе в Тушино… А сейчас уже сильно за семьдесят, она почти двадцать лет царила в моем доме, да и пяти-шести других – таких же стариков, как я… И вот сейчас с такой неизбывной нежностью смотрящая на еще одного беспутного подкидыша судьбы.
– Давай я тебе еще рыбки подложу! – Не обращая внимание на его сопротивление, она подкладывала Антону в тарелку.
– Да я же лопну! – взмолился он.
– Лопайся, лопайся! – смеялась Инна. – А мы посмотрим… Посмеемся! Так, Васильевич, а?
Струев нахмурился для приличия и неожиданно сказал:
– Антон! Тебе надо на работу устраиваться… Ты уже не маленький! Не больной! И не…
– И не тунеядец! – подхватила Инна, по-прежнему улыбаясь.
Струев неожиданно внимательно посмотрел на нее и произнес с некоторым недоумением:
– А ведь это слово сегодня куда-то делось! Давно я его не слышал!
– Слово-то не слышали, а „тунеядцы“ остались! – вдруг мягко улыбнулся Антон. – Вот и я из таких!
– И слушать не хочу! – замахал на него руками Струев.
– Да, да… Надо на новую работу… – Антон на какое-то время задумался, а потом произнес неожиданно тихо: – Только прежде надо постараться… Со старой уйти!
Струев понял, что речь идет о его милицейских знакомых, которых он видел с Антоном еще в Турции.
– А разве с этой… дамой у тебя не покончено?
Антон коротко глянул на него и отвел глаза. Он что-то не хотел говорить.
И вдруг вся благостная, уютная, покойная атмосфера домашнего обеда развенчалась… Словно порыв холодного снежного ветра сквозь широкие окна сталинского дома прорвался в комнату. И всем – пусть по-разному… стало зябко… Какая-то дрожь пробежала по коже.
Платон Васильевич встал и сказал нарочито спокойно:
– Обо всем… этом мы после поговорим, а пока иди спать. И пару дней не выходи из дома!
Следующий день у Платона Васильевича выдался трудным. Сначала университет – его обычные две лекции… Потом издательство – переговоры о переиздании его знаменитой книги… Дальше институт – заседание ученого совета… И к вечеру ужин у бельгийского посла… И там снова переговоры, переговоры…
К концу дня Струев чувствовал себя вымотанным. Дело было не в его физическом самочувствии, а в некой нервной неустойчивости, перепадах настроения…
Он даже уже привык отгораживаться от сути разговора, от настроения, лести или уколов своих партнеров. Возраст и положение его, как европейски знаменитого ученого, давали ему возможность, словно через стекло, воспринимать все, что могло бы его взволновать еще пятнадцать – двадцать лет назад. Если сначала он сам давал себе установку на невозмутимость, на чуть скептический настрой по отношению ко всему, что он слышал от других людей, то уж лет пять назад это стало его усвоенной, укоренившейся привычкой – системной и само собой разумеющейся.
Но именно сегодня Платон Васильевич почувствовал какую-то, пусть сначала и почти незаметную трещину в своем отстранении от других. Утром, в университете, он услышал две колкие реплики от студентов и вынужден был дать вначале довольно мирный, а во втором случае достаточно решительный отпор. А так как он был блестящий и достаточно злой полемист, то он почувствовал, а потом и услышал говорливый шум одобрения аудиторией. И, о, ужас, он обрадовался, как молоденький аспирант, своей легкой победе… Он почувствовал, как покраснел от волнения и ощутил легкую испарину на лбу от естественного волнения.
В издательстве он, укорив себя за происшедшее в университете, попытался быть предельно невозмутимым, но все-таки к концу разговора разволновался и дал понять заместителя главного редактора, что он недоволен сроком выпуска книги. И еще пригрозил, что может сдать свою всем известную книгу в другое, всегда соперничающее с ними издательство!
– Платон Васильевич! – всплеснул руками полный, краснощекий, радостный по натуре редактор. – Я не узнаю вас! Что с вами?
Онемевший от этого вопроса, Платон Васильевич вдруг закрыл глаза… Замер… И сам себе задал то же самый вопрос: „Что с вами, Платон Васильевич?“
Он не смог ответить сразу… Побоялся самой мысли. А ведь все было очень просто… У него снова билось молодое сердце, все его существо чувствовало прилив жизни, поток крови убыстрился… У него снова была…
Платон Васильевич замер, чтобы произнести такое важное для себя слово „семья“. Ему хотелось жить нараспашку, бороться, отстаивать свое место в мире…
„Нет, это все пустые слова…“
Платон Васильевич просто снова почувствовал себя живым, сильным… Мужчиной в расцвете сил… Ему было кого защищать… За кого бороться!
Он извинился перед редактором, наговорил ему массу самых горячих комплиментов и, почти счастливым, вышел из издательства.
На ученом совете Струев сначала попытался взять себя в руки и сидеть с подобающим видом „мэтра“, но вскоре бросил одну реплику, другую… Кто-то рассмеялся, кто-то посмотрел с удивлением на нового Платона Васильевича. Но Струев словно не замечал этих взглядов и в конце ученого совета взял слово… Все замерли…
– Дорогие коллеги! – обвел он глазами залу. – Ну что же… Сегодня было высказано много интересных суждений. Но для меня важнее другое…
Он поднял палец над головой и усмехнулся:
– В наше время, когда большинство людей вынуждено бороться за жизнь… Пьянствовать, безобразничать, терять просто человеческий вид… В погоне за последним рублем. А мы обсуждаем, горячимся, ищем новых путей литературного процесса… Это просто гениально! Мы просто Божьи избранники! Мы – счастливцы судьбы!
Платон Васильевич улыбнулся чуть заговорщически и закончил тихо-тихо:
– Над нами ангел пролетел! Вы слышите? Слышите?
И осторожно сошел с кафедры. В зале была абсолютная тишина. Потом кто-то захлопал. А дальше грянул гром аплодисментов. Ученые поняли его, и Платон Васильевич закрыл лицо руками.
К нему подходили, хлопали по плечу, жали руку. И все это делали или тихо или совсем молча, словно боясь обидеть его…
– Спасибо, спасибо, – только кивал он головой. „Ну, что он такого сказал? – размышлял он. – Вроде даже сначала хотел вначале подтрунить над коллегами. А в конце… Когда про ангела! Какой-то божественный трепет вырвался из его души… И все почувствовали, прониклись его словами… Его волнением. И все все поняли!“
Только глубокое поражение всех сил, словно ухнуло все вниз, чувствовал в это мгновение сам Платон Васильевич. Словно сам ангел забрал у него с собой все его силы.
…Перед посольством надо было заехать домой переодеться, но времени уже не было…
„Ничего, узнают попа и в рогожке!“ – подумал Струев и посмотрел на часы – он успевал минута в минуту. Он терпеть не мог куда-нибудь опаздывать…
Лохматый, с распухшим портфелем от скопившихся за день бумаг, книг, рукописей… с оторвавшейся верхней пуговицей на сорочке, он предстал перед чуть удивленными глазами посла, советника по культуре и пары чиновников пониже рангом.
