Александр Мишарин - Белый, белый день...
– Ну и что же – не нашел?
– Вы уже за границей в это время жили!
– А теперь, значит, нашел? – с усмешкой спросил Платон Васильевич. – Сидишь напротив меня и чаи гоняешь… Глубокой ночью!
– Нашел! – выдохнул Антон и как-то сник.
– Ну, и зачем я тебе нужен? – прямо спросил Струев. – Усыновлять тебя уже поздно.
– Поздно, – согласился молодой человек. – Я долго у вас не задержусь – день-другой…
– Я тебя не гоню… Живи! – махнул рукой Струев. – Ты одинок… Я одинок в общем-то… Может, и сгодимся друг другу зачем-либо?
Он посмотрел на Антона, словно ища в нем черты своего старого друга.
– А на Андрея ты мало похож… Разве что глаза – такие же голубые и близко посаженные. А крепостью, широкой костью ты не в него.
– В дедушку! В адмирала, – поддакнул ему Антон.
– Ну, в дедушку так в дедушку! – вздохнул Платон Васильевич и вытер большой холодной ладонью свое разгоряченное лицо.
– Вы пейте чай, пейте! – пододвинул к нему чашку Антон.
– Да уже напился, – ответил старик и внимательно посмотрел на него. – Завтра забирай свои вещи и переезжай ко мне. Долго ли, коротко ли будешь здесь жить – это один Бог знает! Но если я тебе нужен, то…
И старик сделал широкий жест, приглашая гостя в дом.
– Живи! Я тебе нужен, и ты мне не лишний! Не чужой… Один раз спас меня, может, и еще раз спасешь!
Платон Васильевич закивал головой, словно пряча невольно навернувшиеся на глаза слезы.
Антон соскользнул со стола и оказался на коленях перед стариком.
Струев попытался отдернуть руку, но Антон крепко держал ее и целовал, целовал струевскую, уже старческую длань.
Платон Васильевич перестал вырывать ее из рук Антона, погладив Антонову голову по волосам, вдруг осторожно и бережно, несмело поцеловал его в лоб.
– Все будет хорошо… Сынок! Все как-нибудь да устроится!
Через два дня Платон Васильевич сел за письменный стол. Он не работал уже много месяцев – после выхода книги в Европе. Да, и честно говоря, у него было убеждение, что его писательский срок закончился. Не было ни идей, ни замыслов, да и просто желания творить какой-либо текст…
Струев положил небольшую стопку бумаги, написал число и месяц начала новый работы и попытался сосредоточиться…
Из кухни были слышны оживленные голоса Инны и Антона, их смех, звон посуды. То и дело хлопала входная дверь – это Антон отправлялся за чем-либо в соседний магазин… Тогда, оставшись одна, Инна негромко напевала что-то бравурное и легкомысленное. Они – Инна и Антон – очень сблизились за эти несколько дней и понимали друг друга с полуслова. Снова хлопнула входная дверь – этот вернулся Антон из магазина, и их, слышимый Струевым, диалог довольно бурно возобновился.
В прежнее время Платон Васильевич вышел бы из кабинета и достаточно грозно оборвал бы весь это шум, чтобы не повадно им было… Но сейчас Струеву не хотелось этого делать – ему были приятны их голоса, звуки приготовления обеда, их добродушное подтрунивание друг над другом… Его дом как будто ожил, стал человеческим, шумным… Живым!
Он сидел перед чистым листом бумаги и понимал, что не важно, сколько страниц он напишет сегодня (а он обычно писал не менее трех страниц от руки!), важно другое… Внутренний позыв к письму, желание выразить в слове что-то неопределенно волнующее его все последние годы… Последние месяцы… Дни…
Он спрашивал себя, о чем будет его следующая книга? И сам инстинктивно, шепотом, отвечал себе:
„О жизни! О твоей жизни! И удачной… и дурацкой! Противоречивой, несшейся скачками, с привалами, падениями, высотами… и в общем-то уже прожитой…“
„Нет! Нет! Только не прожитой!“
Струев даже замотал головой: „Что такое шестьдесят восемь лет?! Это еще пятнадцать, двадцать лет сознательной жизни. Это еще даже не старость! Это последняя часть мужской, писательской зрелости!“
Он почувствовал какой-то внутренний жар, энергию… Почувствовал легкость во всем теле и вдруг сам для себя поверил, что он духовно, да и физически вполне молод, здоров, силен… Что у него ясная голова и твердая рука… Крепка походка и зорок глаз!
Он откинулся в кресле, и рука его сама вывела первую фразу на снежно-чистом поле белой страницы…
„Первая жизнь дана человеку для урока…“
Только к концу земного существования ты понимаешь, что жить надо по-другому. Не ту специальность выбрал, не на той женщине женился. И во второй раз тоже – не так воспитывал детей. Не те задачи себе ставил, не тем идолам и идеям поклонялся…
„Ну и что же остается? Посыпать голову пеплом и стенать на весь мир?“
Платон Васильевич писал не много – одну-две страницу в день! Больше сидел за письменным столом и вспоминал – юность, молодость, зрелые годы. И все они казались ему сейчас очень коротенькими, суматошными, без начала и явного конца… Ему, нынешнему, они представлялись как беганье по лесу какой-то охотничьей собаки, легавой или борзой, по полю. Любой новый запах увлекал его по другому следу.
„Что вело его по жизни? Жажда успеха? Денег? Славы? Карьеры?“
Все это присутствовало, что и говорить… Но было еще что-то важное в глубине души… Наверное, жажда уважения, душевного удовлетворения?
Но, думая об этом, Струев понимал, что достигал его он очень редко – раза два-три в жизни… А чем же другим была занята остальная, огромная часть его уже долгой жизни? Вот она-то провалилась куда-то, даже не могла вспомниться – только отдельные эпизоды, какие-то командировки, пьянки, посиделки, мечтания о лучших временах… Ненужные дружбы, необязательные романы, долгие месяцы глубокой депрессии… Халтуры, делавшиеся ради в общем-то небольших денег… Ну, и конечно, почти двадцать лет службы – то в журнале, то в институте, то в академическом учреждении… Интриги, продвижения, заказные радости и в конце концов свободная профессия… Уже почти в пятьдесят лет! Книги, которые он писал одну за другой… Не хуже, чем у людей… Но и не лучше! Все старался попасть в либеральную струю, показать свое свободолюбие, словно он старался крикнуть всем: „Я – свой! Я – ваш! Я – единомышленник ваш!“
А получалось, что ничего нового он и не сказал… все его откровения были уже давно всем знакомы – говорены-переговорены…
Нет, его хвалили, поощряли, награждали… похлопывали по плечу.
Но сам Платон Васильевич понимал, что его книги и его жизнь, его сокровенные мысли были ой как далеко друг от друга.
Сейчас он понимал, что дело писателя не пропагандировать те или иные идеи, не поддаваться им, не погружаться в их жесткие структуры, а, наоборот, развеивать, разоблачать, вскрывать их догмы и прельщения!
Суть писательства определялась неукротимой, бурно изменяющейся жизнью, с ее свежестью, непредсказуемостью, с ее трагедиями и вопросами. Вот за ней-то и надо бежать писателю, чувствуя поминутно, что она отражает, ускользает, летит вверх и вдаль…
– Платон Васильевич! Обедать… – появилась на пороге кабинета раскрасневшая, улыбающаяся Инна.
– А сколько же времени?
– И так час с лишним пересидели! Обед переварится. А уж мы так старались.
И она подошла к Струеву, с улыбкой показывая, что сейчас силой вытащит его из-за письменного стола.
Обед был действительно Лукуллов! Чего только не стояло на столе.
– А что у нас сегодня, какой-нибудь праздник? – удивился Платон Васильевич.
– Как же! – всплеснул руками сияющий Антон. – Святой Макарий…
– Ну и что? – не понял Струев.
– Если на Макария на дворе светло, весна будет ранняя! – расхохотался молодой человек и показал на окно.
На улице вовсю сияло солнце.
– Значит, с ранней весной вас, родимые! – перекрестилась Инна. – Ну, под закуску можно и рюмашечку!
Антон разлил всем по рюмкам водку и поднялся, чтобы помолиться перед обедом. Он шептал что-то из молитвы, но делал это тихо, про себя.
Наконец приступили к богатой трапезе.
– А это не грех чревоугодничества? – спросил его Платон Васильевич, видя, как с аппетитом, почти жадно ел Антон.
– Я и молитву творил, чтобы простил нам Господь этот грех, – серьезно, не прекращая еды, ответил Антон.
Обед был действительно очень обилен и вкусен. Обычно евший без аппетита, Струев на этот раз тоже ел много и с явным наслаждением.
Он искоса посмотрел на молодого человека и вдруг в первый раз за последнее время заметил, что он по-весеннему осунулся, появились круги под глазами, и стал явственно виден худой, но мощный скелет под легкой рубашкой.
– Ты не болел… А, Антон? – вдруг тише обычного спросил его Платон Васильевич.
– Я? – преувеличенно распахнул глаза молодой человек. – Господь с вами! Разве вы не видите, что я выгляжу… как персик! – И он возвел глаза к потолку.
– Надо бы тебя Артуровичу показать… – буркнул про себя Струев.
– А что это за персона?
– Врач… Профессор! Алкоголик… Очень солидный врач, – продолжал Платон Васильевич. – Он практикует меня уже лет семнадцать!
