Александр Мишарин - Белый, белый день...
– Не будет отдавать так… Предложи деньги! Выкупи, наконец!
Он ударил кулаком по подлокотнику кресла:
– Но только не жди. Так… Как амеба! Действуй, двигайся!
– Что? Прямо сейчас? – растерялся Антон. Он был еще явно не в форме.
– Завтра! Завтра с утра!
Струев встал и подошел к молодому человеку.
– Ты будешь делать то, что я тебе скажу! – Он запустил пальцы в его слегка вьющуюся шевелюру, чтобы оттаскать его за волосы, но получилось, что Платон Васильевич только бережно потрепал его голову.
– Ничего, в жизни и не такое бывает, – неожиданно тихо произнес он. – То вверх, то вниз… В жизни надо многое пережить…
Антон чуть прижался головой к его руке и произнес тихо:
– А вот отец… Не пережил!
Платон Васильевич отдернул руку и чуть не произнес вслух: «Господи! Неужели все сначала?»
Прошло тридцать с лишним лет, как Тодлера не стало. А он, Платон, прекрасно помнит последние два года Андрея… Вечно пьяный, растерзанный, что-то бормочущий про себя. Его нужно было отвозить к себе домой, отпаивать бульоном, гороховым супом… По маленькой рюмочке давать водки… Слышать по ночам его хриплое дыхание, видеть его виноватую улыбку… Отвозить, через неделю домашнего восстановления, в больницу, ждать, когда его там примут… Получать его вещи и на минуту видеть в коридоре больнички его длинную, худую фигуру в непомерно коротких штанах и в больничном застиранном выцветшем халате. И снова, как удар бича, эта его извиняющаяся, пытающаяся быть бодрой улыбка…
И вот его увозят в палату… И у Струева внезапно возникла мысль: «Что я сделал? Что я делаю?! Я же отдаю его на путь смерти. Еще один очередной шажок».
Когда-то давно мать Струева, мудрая, много повидавшая в этой жизни женщина, сказала ему:
– Платоша! Никогда не лечись! Не передоверяй свою свободу в руки другого человека… Твой организм будет навсегда надтреснутый. Ты сам должен со всем справиться. Я знаю – у тебя есть характер, сила воли, ты со всем справишься сам!
И, глядя на то место, где еще минуту назад стоял Андрей Тодлер, Платон почувствовал, как его горло перехватывает спазм…
Так было не раз и не два… С перерывом в пять-шесть месяцев… От него уже давно ушла первая жена с сыном… С Антоном.
Тодлер в перерывах между запоями женился второй раз. Родилась девочка – прелестная Танечка. Вдруг бы и дела пошли в гору. Но ничто уже не могло остановить Андрея. Платон же, как бы передоверив его судьбу новой жене, постарался забыть об этой проблеме… Просто не видеть ее в упор. Общаться с Андреем в те редкие недели, когда он был трезв и разумен.
Струеву тогда показалось, что всё в конце концов войдет в свою колею…
Во всяком случае, это уже не прямая его забота! Ну а чем это кончилось – известно.
Все это было давно, очень давно, и неужели все надо начинать сначала – теперь уже с сыном Андрея.
Струев посмотрел на него – опухшая физиономия, расслабленная фигура подвыпившего человека, тоска и загнанность в припухших голубых глазах…
Нет, Платону Васильевичу все сначала было уже не под силу.
– Можешь переночевать сегодня… – начал было Платон Васильевич, но осекся: – Ты на что надеялся – поселиться у меня?
Антон напрягся, лицо его покраснело.
– Ну, хоть на какое-то время?
– В качестве кого? Сиделки? Камердинера? Помощника в делах? Мне все это не надо.
Струев отошел к окну, замолчал.
– А как же с архивом отца? Выкупать? Или не надо? – услышал он голос молодого человека.
Платон Васильевич не мог решиться.
– Вот тебе пятьдесят «евро»… Если сможешь за эти деньги…
– Хотя бы сто! – взмолился Антон.
– И пятидесяти хватит за никому не нужные бумаги… Все-таки – это больше полутора тысяч рублей! – рассердился сам на себя Струев.
– Я подумал… – не сразу ответил Антон. – Что я вам все-таки нужен…
– Что ты знаешь о сегодняшней моей жизни, – взорвался Платон Васильевич. – Смог с утра подняться – уже слава богу! Опростал желудок раз в пять дней – счастье! Не упал под душем – большая радость!
Он захлебнулся в своем гневе, в своей беспомощности… Но через секунду заговорил тише:
– Я уже ничего не делаю… Не работаю! Кому нужна вся это моя писанина. И не только моя… Отмерла литература… Пусть на время, а может, и навсегда… То, что сейчас печатается, – позор перед нашими… Перед Толстым, Пушкиным, Чеховым… Весь XX век псу под хвост. А последние пятнадцать лет – вообще клоака…
Он сел и тяжело вздохнул:
– Или я вообще ничего не понимаю! Выжил из ума! Старческое слабоумие…
Он бросил короткий, гневный взгляд на Антона:
– А теперь еще ты с архивом Андрея!
– Это не я! Это вы предложили выкупить его! – взмолился разгоряченный Антон.
– Я!.. Ты! Он! – махнул бессильной рукой Платон Васильевич. – Ладно, вечером… Или завтра поговорим!
Антон проспал до вечера. Когда он вошел в кухню, хозяин уже доедал ужин, оставленный на плите Инной.
– Садись, – предложил Струев. – Бери еду, закусывай.
– С огромным удовольствием! – Антон радостно хлопнул в ладоши и потянулся после долгого крепкого сна. Ел он с удовольствием, если не жадно, то с аппетитом, и все никак не мог наесться. Наконец отвалился от стола и закурил.
– Можно я кофе сделаю?
– На ночь? – удивился старик.
– На ночь самое кофе! Потом, я большой спец по приготовлению кофе!
– Делай, если хочешь! Только – себе, я не буду. Аромат кофе, приготовленный Антоном, был такой пленительный, легкий, что Платон Васильевич разрешил и себе налить маленькую чашечку.
Ужин удался на славу – Антон шутил, балагурил, пел какие-то полуприличные, но остроумные куплеты, рассказывал анекдоты… Платон Васильевич смотрел на него размягченно, а сам думал: «Посмотреть – вот человек, который живет в свое удовольствие… У такого человека нет и не может быть никаких проблем».
«Ах, молодость, молодость! – вздохнул про себя Струев и вдруг почувствовал, что он немного устал от веселого гостя.
„Хорошо, если завтра его уже не будет, – невольно мелькнуло в его голове. – Хотя, конечно, нехорошо так думать!“
– Все! – хлопнул ладонью по столу Антон и поднялся. – Спасибо за хлеб-соль! За компанию! Простите, если что не так…
Он вдруг немного сконфузился, и его ставшее на секунду виноватым лицо вдруг пронзительно напомнило Платону Васильевичу лицо его старого друга – Андрея…
– А ты похож на отца, – невольно вырвалось у него…
– Нет! Это вам только кажется! Вам просто хочется так думать! – покачал головой Антон.
– Почему… – хочется? – не понял Струев.
– А иначе как вам себе объяснить, что вы носитесь с его сыном… Привечаете его!.. Волнуетесь за сына старого друга. Давным-давно ушедшего из вашей жизни!
Платон Васильевич замер и несколько мгновений не знал, что ответить…
– Ничем я не привечаю! – наконец выпалил Струев. – Я просто благодарен тебе, что ты не бросил меня, полуживого, в Турции…
– Ну, сделал бы каждый человек…
– Каждый да каждый… И в конце концов – это мое дело!
Платон Васильевич поднялся, давая понять, что ужин окончен, и, чем-то рассерженный, пошел в спальню.
Ложась в постель, он слышал, как Антон в кухне моет посуду, расставляет ее по полкам. Потом услышал его осторожный голос около двери: „Спокойной ночи!“
– Спокойной ночи, – еле слышно ответил Платон Васильевич и потушил лампу около кровати.
Он закрыл глаза и на мгновение словно ослеп от ночной темноты.
„Чему же он так рассердился? – думал Струев. – Действительно, что ему этот мальчишка? Кто он ему? Невольный свидетель его болезни? Ну да… Он помог ему! Проявил искренность, заботу, внимание… За все это надо платить. Ну до какой же степени? Что он должен теперь усыновить его? Сделать членом своей семьи. У него свои есть сын и дочь – чуть ли не старше Антона…“
Платон Васильевич открыл глаза и вдруг явственно понял то, что не хотел понимать уже многие годы… Его сын, и дочь, живущие в Кёльне, у которой он был раз-другой, когда работал над книгой в Европе, – совершенно чужие, далекие ему люди. Что они, да и он тоже, тяготятся друг другом. Что те почти двадцать лет, как они уехали после институтов в Европу, сделали их совершенно другими людьми… Не российскими, что ли?!»
Одна-две открытки – в день рождения и на Рождество – вот и все, что связывало их уже больше десяти лет. И сын и дочь преуспевали, имели свои хорошие дома, по двое-трое детей, солидные деньги. Сын, так тот вообще, миллионер. И это по-английски, а не по-американски. Что не нужны им его жалкие гонорары, старые, зашарпанные, московские квартиры, его мебель – старинная, любовно и тщательно собранная Платоном Васильевичем и уже давно умершей его женой…
Так же, как не нужен, вычеркнут из их размеренной, плотно занятой европейской жизни семидесятилетний старик.
…Окажись бы он в Европе, на их попечении, они бы – и сын Герман, и дочь Вероника – упекли бы его в дом престарелых.
