Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2009)
В и т а л и й. И это всё?
Невидимый хор сначала негромко, а потом все громче, энергичнее — на мотив
“Прощания славянки” — с энтузиазмом поет:
В легком сердце — страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь, летит рысак.
Снежный ветер, твое дыханье,
Опьяненные губы мои...
Валентина, звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи...
Страшный мир! Он для сердца тесен!
В нем — твоих поцелуев бред,
Темный морок цыганских песен,
Торопливый полет комет!
Сонеты
В моей жизни был период, когда я долго не писал стихов: спасался от немоты переводами. Я переводил всех подряд — французов, англичан, итальянцев; словом, от индейцев США до Тонино Гуэрры. Переводы давали ощущение, что я еще не выкинут из литературы. Их было много, но мне особенно дороги Аполлинер и старые английские сонеты.
За всю жизнь я сам не написал ни одного сонета. И уже едва ли напишу. Это просто не мое. Но все-таки у меня вышла книга “Сонеты современников Шекспира”, где было двести восемь сонетов тридцати шести авторов. Я сам составил и перевел ее. И до сих пор люблю эту работу, которая стала результатом увлечения елизаветинской эпохой. Я любил это время, много читал о нем и пытался что-то переводить. Шекспир был не по силам. Пасторали, сатиры и аллегории не прельщали, остальное казалось громоздким и тяжеловесным. Священники писали богословские трактаты в стихах и заставляли поэзию заниматься философией. И только сонет, как воробей, чирикал о бытовом и любовном — о простом и понятном.
Это было время героев, они и писали сонеты. Сонет пришел в Англию с опозданием, Европа им уже переболела. Однако на острове он был еще горяч, джентльмены состязались в умении уложить мир в четырнадцать строчек, подносили свои писания королеве и оставляли их потомкам, отправляясь на плаху. Я решил переводить сонеты.
За время работы над книгой я влюбился в эту странную форму стихосложения, которая так жестко дисциплинирует пишущего. Мне и в собственных стихах ближе всего история, рассказанная в четырех строфах, в молодости я порой даже злоупотреблял ею. По выходе книги английских сонетов я сгоряча засел за изучение итальянского — собрался переводить современников Данте. Мне захотелось посмотреть, каким был сонет в самом своем начале, увидеть его без тех трафаретных приемов и условностей, которым он успел обрасти за восемь столетий.
Но жизнь завертелась так неожиданно и страшно, что эту затею пришлось надолго отложить. Итальянский пригодился, стихи в конце концов вернулись, и я забросил переводы. Только недавно, в очередной “творческий простой”, я развязал старые папки с бумагами — XIII век, Данте — и принялся разбирать уже подзабытые материалы.
И сразу же наткнулся на Чекко Анджольери. И понял, что это мой поэт.
Рассказывать об Анджольери трудно. Он не вписывается, не принадлежит и не соответствует, в литературе стоит наособицу. Но — стоит. Потому что без него литература XIII века была бы неполной.
Фактической информации об Анджольери — с гулькин нос. Поэтому все время приходится оговариваться: “предположительно”, “вероятно”, “похоже”. Впрочем, сохранилось его завещание, помеченное 1313 годом. В нем он оставил все свое земное достояние пятерым детям, которые поспешили от него отказаться: достояние состояло из одних долгов.
Тем не менее Чекко происходил из состоятельной семьи и, если верить стихам, лютой ненавистью ненавидел скупердяя отца. Для этой ненависти были все основания: тот держал на коротком поводке шустрого юношу, у которого на уме были только девицы, выпивка да игра в кости. Пожалуй, еще менее нежные чувства Анджольери испытывал к матери, якобы пытавшейся отравить его и после смерти отца не спешившей вручить Чекко вожделенное наследство. Без особой любви относился он и к своей безобразной жене, навязанной ему родителями. Беспутный и задиристый, Чекко постоянно попадал в неприятные истории с законом, из которых выпутывался скорее всего опять-таки благодаря золоту родителя. Кончилось все это членовредительством во время драки. Из-за этого он на какое-то время перебрался из родной Сиены в Рим, где, кажется, полученное наследство довольно быстро спустил, так как, согласно регистрационным документам, в 1301 году продал принадлежавший ему виноградник.
Принято считать, что Чекко познакомился с Данте в ту пору, когда они оба воевали на стороне флорентийцев против Ареццо. Особых лавров на военной стезе Чекко не снискал, поскольку сиенцы упорно штрафовали его за постоянные отлучки из военного лагеря. Однако результатом (предположительной) встречи с Данте под Ареццо стали три сонета Чекко, адресованных ему.
В первом Анджольери вспоминает об их чванливом общем знакомце по лагерю, во втором со всяческими ужимками и извинениями указывает Данте на его огрехи в одном из сонетов “Новой жизни” и, очевидно по получении ответа от флорентийца, который, похоже, упрекал Чекко в паразитизме, разражается оскорбительным сонетом с угрозами. После этого, разумеется, ни о какой дружбе между ними не могло быть и речи. Дантовские сонеты, входившие в эту “тенционе” (распространенный в ту пору литературный диспут), к сожалению, не сохранились.
Анджольери жил на крошечном временнбом пространстве, где, тяжело маневрируя, расходились два огромных корабля — Средневековье и Проторенессанс. Последний выходил на большую воду. Первый ставили на прикол.
История в ту пору творилась на глазах. Современник мог видеть, как пала и вновь ненадолго возродилась Византийская империя. Как Карл Анжуйский утвердил в Италии собственное государство со столицей в Неаполе. Как вслед за Фредериком Вторым ушла в небытие великолепная сицилианская культура его двора. Богатеющие города-коммуны смертным боем бились с грандами, гвельфы и гибеллины поочередно выгоняли друг друга из Флоренции, Генуя враждовала с Венецией, мелкие города ломали копья ради своих могущественных покровителей.
В XIII веке Италия была не страной, а территорией. На юге говорили по-гречески и по-арабски, север путал прованский и итальянский диалекты, просвещенные мужи общались на латыни. Мир медленно раздвигался. В один и тот же год — 1274-й — скончались два друга, два властителя дум средневековой богословской философии — Фома Аквинский и Бонавентура. Таков был XIII век Анджольери.
До нас дошло 150 сонетов Чекко. Примерно двадцать из них вряд ли принадлежат ему, но, из-за невозможности найти автора, остаются пока под его фамилией… У поэзии Чекко только две темы: нищета и любовь. Причем именно плотская любовь, которой он домогается от дамы своего сердца — Беккины, дочки местного кожевника. И — нищета как неспособность поскорее затащить ее в постель богатыми подарками. “Денег! Денег! — кричат сонеты Анджольери. — В этом мире только они открывают все двери, в том числе в спальню Беккины”! Что тут скажешь: вполне незамысловатые темы, не претендующие на высокие материи. Так-то оно так, но с какой страстностью, с каким невероятным мастерством пишет обо всем этом Анджольери! Как же густо заселены его сочинения, какое там многолюдье, многоголосье! Что за разношерстная публика толкается в них — публика, которую невозможно представить в стихах современных Анджольери поэтов круга Данте — апологетов “сладостного нового стиля”!
Быть бы Чекко изгоем, этаким неотесанным солдафоном, которого не принято допускать в приличное общество, если бы не одно обстоятельство: он прекрасно владеет поэтикой “стильновистов” и сам иногда не прочь выдать что-нибудь этакое в духе Гвиницелли, а то и Кавальканти. Иногда даже кажется, что он делает то же самое, что и они. Но это не так.
В его сонетах сохранен весь соответствующий реквивизит, приемы и маньеризмы. У него тоже есть жестокосердная возлюбленная, правда, она жестока, “как сарацин или Ирод, истребляющий еврейских младенцев”. Она вполне земная, к тому же не самых строгих нравов, меркантильна, охоча до тряпок. По утрам она является в затрапезе, едва выйдя замуж, наставляет мужу рога — короче, полная противоположность Беатриче, имя которой означает “благословляющая”. А Анджольерову Беккину и зовут соответственно: “бекко” означает “козел” — олицетворение похоти.
“Стильновисты” хорошо знали стихи Анджольери и не жаловали его. Он был опасен трубностью своего голоса, с легкостью переходившего от яростных инвектив на утешающие слова нежности. Но им не стоило беспокоиться. Тень великого Данте на несколько столетий накрыла Анджольери и других его менее удачливых современников. Однако совершенно не коснулась “стильновистов”: литература любит всяческие школы, а они были школой самогбо великого флорентийца.
