Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2009)
В и т а л и й. За что? Неведомо. Видимо, за пьяную болтовню где-нибудь в компании с Мишей. Он развелся с женою — женился случайно, и уже после его ареста родился сын. При аресте у него взяли машинку Босняцкого. Писатель-профессионал должен работать непрерывно. Он должен, словами Босняцкого, приносить в редакцию кипу рассказов: выбирайте! Это вам подходит? Деньги! А остальные рассказы мы понесем дальше... И я согласен с этим. Пусть есть плохие рассказы. Что за беда! Если бы сейчас сказать шестидесятипятилетнему Сергееву-Ценскому, что он с девятьсот третьего по девятьсот восьмой — пять лет! — писал исключительно плохие рассказы, то он что бы мог сказать? Сказал бы: “Да, правильно”. Сказал бы: “Может быть и так”. Но он сохранил запал и мечтает еще писать десять лет. Вот это и только это делает человека — писателем. Но Босняцкому сейчас трудно. Нет машинки. Для постороннего человека это пустяк, а я понимаю, что это такое. Второй раз был у Василия Семеновича Гроссмана. Неуютная голая комната. Какое-то вопиющее отсутствие уюта, женской руки. Просто удивительно, как это можно так жить. Как на даче. И среди всей этой сумятицы — великий писатель. Великий — это я говорю смело, без колебаний. Сейчас он печатает в “Знамени” книгу о войне. Коля очень осторожно спросил: не боится ли он критики? То есть критики “Правды”. На это Василий Семенович сдержанно сказал, что он — писатель и готов отвечать за свои поступки. А у него дочь растет в Виннице, уже большая дочь. И видимо, устал Василий Семенович возиться с чужими детьми.
И жена весьма и весьма слащава и глупа. Не потому ли у него такие печальные глаза? Как у щенка. И денег нужно много. Семья, как у Чехова. Но и у него бывают заскоки. Вдруг начал бешено ругать Тарасова — писателя скромного, чистого.
О н а (задумчиво) . Семья, как у Чехова.
В и т а л и й. Секция прозаиков. Во время прений Гор сидит рядом со мною, и мы беседуем, как Чемберлен и Гитлер в Мюнхене. Он приглашает меня к себе в гости в воскресенье. Пошел. Квартира в надстройке. Очень хвалил Томаса Манна, особенно “Волшебную гору”, великий писатель, после Горького — единственный великий. Умно, философский роман, что мы разучились делать. О себе говорит: пишу много, ежедневно, писатель должен быть графоманом, ему должна доставлять наслаждение работа, все настоящие писатели писали много. Толстый, лысый, в очках. Трудно сказать, чтбо он говорит искренно и чтбо — лживо. Но вот что важно — Фадеев, по словам Гора, говорил, что Сталин на совещании в Кремле сказал:
“У нас нет крупных писателей”. То есть после смерти Горького больше нет. Это — отрадно. То есть хорошо, что он так сказал. Это правда.
О н а. С Новым годом…
В и т а л и й. Да, да…
О н а. С Новым, тысяча девятьсот сорок первым годом…
В и т а л и й. Да, а Васька Андреев спился и просит на Невском милостыню. Подходит к солидному гражданину: “Безвыходное положение... писатель Андреев... больна дочь...” Милиция несколько раз приводила его в Союз писателей. Ваш? Был он у Штейна, молча вошел и подал письмо: “Прошу помощи! Нужно: погасить задолженность по квартирной плате и электроэнергии, купить дочери пальто, ходит в дерюге, купить лекарства. За два месяца написал одиннадцать рассказов, не получил ни копейки денег. Надеюсь на благородство Вашей нации. Не обижайтесь! У меня мать — тоже еврейка”. Штейн сказал: хорошо, я дам деньги, но знаю, что делаю глупость, вы пропьете. Андреев обиделся, заплакал. “Неужели вы думаете, что я мог бы... на водку. Мне деньги на водку не нужны! Я месяц буду ходить по пивным, и меня будут угощать друзья”.
О н а. Друзья.
В и т а л и й. Получил письмо: для вашего, то есть для моего сборника отобраны такие-то рассказы. Пять листов. Нет ли еще рассказов? Пять лет я занимаюсь профессионально литературой, и набралось пять листов. По листу на год! Нельзя вообразить большее убожество! Месяцами ничего не писал, бездельничал, пил, бегал за бабами. А нужно было — писать! Писать, — пусть из пяти рассказов печаталось бы два, пусть один, — идти сквозь рогатки, сквозь унижения. Но работать! А я ничего не делал, и если я сейчас не сделаю рывок вперед, не использую все те возможности, какие мне дает жизнь, то нужно вбить крюк и повеситься! Только одна работа спасет меня. Неожиданно зашел Володя. Говорит о творческом объединении очеркистов при горкоме писателей. Я все еще очеркист. Плебс! Но я люблю очерк, я не стыжусь его. И конечно, работать нужно. Никуда не убежишь! Володя выпустил две книги о северных путешественниках, пишет очерки в “Краснофлотце”, был в Эстонии. Пишет много: ежедневно шесть часов и все считает — мало! А если день не работал, то — стыдно. В театре — “Таня” Арбузова. Арбузов написал очень тонкую пьесу. Есть мастерство, знание сцены. Знание зрителей: в последнем акте зрители, девушки, плачут. Есть ритм в перебивах, чередованиях настроений: смех, горе. Пожалуй, это — лучшая современная пьеса за последние два года.
О н а. Театр — грубое искусство.
В и т а л и й. Театр — грубое искусство. Выше всего реалистическая проза, особенно роман. И все-таки посещение театров — самое интересное за эти дни.
О н а. Новый ТЮЗ. Дети. Видимо, я старею. Смотрю с нежностью на чужих детей.
В и т а л и й. Случайно зашел на “Стакан воды”. Грановская — все еще великий комедийный талант.
О н а. Мне приятно быть в театре.
В и т а л и й. Неожиданно пришло письмо: почему я не еду в Москву? Вот и пойми этих людей! То “если соберетесь”, то “почему не едете?”. Придется ехать, хотя и не хочется. Почему не хочется? И с деньгами туго, и не люблю я Москву, боюсь я Москвы. И вот никуда не денешься от Москвы. Будет ли у меня в этом году книга? В тридцать три года это уже безразлично: будет или нет. Все равно поздно. Журнал “Ленинград” принял статью и рассказ. Статью набрали и не напечатали и даже деньги не заплатили. Рассказ наконец-то сдали в набор. А принес второй рассказ “На холмах Грузии”, то даже не напечатали. Нет места. Нет места мне. Я знаю, что в Ленинграде мало журналов, позорно мало. С каждым годом все меньше и меньше. Вот и “Краснофлотец” перевели в Москву. Сами писатели виноваты. Если бы они ругались, то все было бы иным. А во главе Союза писателей — люди, которые годами ничего не пишут и относятся ко всему цинично. Лишь бы их не трогали.
О н а. Семнадцатое марта сорок первого года.
В и т а л и й. Я две недели был в Москве. Подписал договор с “Советским писателем” на книгу рассказов. Редактор ее алкоголик. Несколько раз не приходил, назначив мне свидания, или являлся пьяный. А трезвый — умен, внимателен, добросовестный.
О н а. Двенадцатое мая сорок первого года.
В и т а л и й. “Школа злословия” в Художественном театре — не лучше, чем в нашей Комедии.
О н а. Я не знаю.
В и т а л и й. Конечно, Яншин (Тизл), Андровская (леди Тизл) играют ярко и сочно.
О н а. Да, наверно.
В и т а л и й. А разве Беньяминов и Юнгер хуже играли?
О н а. Я не знаю.
В и т а л и й. У нас Комедия во всех отношениях первоклассный коллектив.
О н а. Наверно.
В и т а л и й. Такого созвездия талантов нет в средних московских театрах.
О н а. Страшный мир. Тоска. Хаос. Как знакомо мне, к сожалению, все это. И мне бывает часто до ужаса тоскливо.
В и т а л и й. Сколько мне лет?
О н а. Много.
В и т а л и й. Что происходит?
О н а. Война в Заливе.
В и т а л и й. Где?
О н а. Не бери в голову.
В и т а л и й. А еще?
О н а. В Вильнюсе стреляли.
В и т а л и й. Кто?
О н а. Не важно.
В и т а л и й. Это конец?
О н а. Конец.
В и т а л и й. Совсем конец?
О н а (долго разворачивает письмо). “Я один остался из той квартиры, из довоенных жильцов. Пишу вам только то, что помню. До войны к нам в квартиру поселился ваш отец, Виталий Сергеевич. С начала Отечественной войны он ушел на фронт, был военным корреспондентом. После войны вернулся, но скоро уехал в Москву. Уезжая, он оставил мне на память много книг и журналов. К сожалению, после его отъезда связь с ним прервалась. Квартира, в которой он жил, принадлежала до революции царскому адмиралу, который уехал за границу. А так как мои бабушка и дедушка были у адмирала прислугой, то, имея пять человек детей, они заняли всю квартиру. После смерти одной из дочерей комната освободилась, и в нее въехал Виталий Сергеевич. Из его рассказов знаю, что его отец, то есть ваш дед, был священником. Комната была шестнадцать метров с окном на Римского-Корсакова. В комнате был стол, два стула и кровать. Остальное место занимали полки с книгами. Книг было много. (Делает паузу, шуршит бумагой.) Все время, пока он жил с нами, он пользовался уважением и любовью всех жильцов квартиры. У меня к вам огромная просьба: при посещении его могилы…”
