Джеймс Миченер - Роман
— Кого вы подразумеваете под «нужными людьми»?
— Законодателей, которые пишут законы; политических лидеров, определяющих повестку дня; служителей церкви, которые составляют и отстаивают моральные кодексы; профессоров; издателей; философов; глав ведущих корпораций; наших военных деятелей и всех тех, кто определяет, каким быть миру. Это и есть нужные люди — те, к кому взываем мы, поэты.
— Хорошо, если хоть один из всей этой многочисленной банды читает современную поэзию! — раздался грубый мужской голос.
— Но этот один как раз и определяет нашу жизнь, и он не станет лучше, пока в его жизнь не войдет поэзия, — бросила в ответ поэтесса.
— В следующем столетии прозаики окажутся там, где сегодня находимся мы, — сказал Гарвардец. — Разве вы не видите, что все идет к этому? Телевидение наверняка вытеснит роман, и он станет таким, что никто не захочет забивать им свои головы, если они вообще останутся. Прозаики в 2084 году будут кочевать из одного университета в другой или, скорее всего, из монастыря в монастырь, потому как при том темпе, с которым университеты катятся вниз, они будут не лучше наших знаменитых торговых центров…
Его довольно бесцеремонно прервала, обращая на себя всеобщее внимание, миссис Гарланд, которая входила в состав попечительского совета нашего колледжа:
— Вы хотите сказать, что, доживи я до того времени, я бы не стала проглатывать хорошие романы по мере их появления? Это немыслимо!
Очень спокойно гарвардец парировал:
— Давайте не будем забегать вперед, давайте вернемся на столетие назад. Представьте, что вы в Конкорде и Ралф Уолдо Эмерсон говорит вам в своей лекции: «Я предвижу, что через столетие наступит такой день, когда никто не будет читать стихов. Все станут читать только такие напыщенные романы, как пишет мой друг Хоторн». И тут вскакиваете вы и кричите: «Немыслимо!» Так вот, этот день наступил, и несчастные поэты вроде мисс Албертсон и меня путешествуют по провинции, как менестрели.
— Кто такой менестрель?
— Спасибо за вопрос. Это трубадур. Я очень люблю слова, которые позволяют мне покрасоваться. Это как раз то, для чего поэт существует, — чтобы покрасоваться слогом.
Ни он, ни его спутница больше уже ни на йоту не отступали от своего основополагающего предсказания, изложенного мужчиной:
— Уделом прозаика в ближайшем столетии будет не развлечение масс, а общение с единомышленниками на все более возрастающем интеллектуальном уровне, для того чтобы сохранить и приумножить культурные ценности нации.
Когда этот шумный вечер подошел к концу, ко мне сквозь толпу довольно агрессивно прорвался Йодер, никогда не пропускавший подобных мероприятий, и схватил меня за руку.
— Замечательный вечер! Шесть новых идей в минуту!
— Я слышал их несколько лет назад от Девлана.
— Итак, я падаю вниз, а они идут вверх, — усмехнулся Йодер, ткнув пальцем в сторону гостей из Бостона.
— Не забывайте, что роман, по их словам, исчезнет не раньше 2084 года. У вас есть еще добрая сотня лет, а путь, по которому вы идете, мистер Йодер…
— Зовите меня Лукас, ведь мы же земляки. — Он произносил слово «земляки» на еврейский манер, напоминая тем самым, что мы с ним были выходцами из одного и того же медвежьего угла Польши. Не замечая моего раздражения, он продолжал болтать: — В прошлом году на радио мы доказали, что критики и прозаики могут находить общий язык, — а затем неожиданно изрек: — К тому же я слышал от одного из студентов, что у вас скоро выйдет свой роман. Тогда мы будем земляками еще и по «Кинетик».
Чувствуя, что надо заканчивать этот неприятный разговор, я произнес довольно холодным тоном:
— Надеюсь, этот короткий роман выйдет у меня хотя бы наполовину таким же хорошим, как ваши длинные. — И я оставил его, намереваясь продолжить беседу с поэтами об их концепции элитного творчества.
Но я не смог сразу присоединиться к ним, потому что они оживленно беседовали в углу с шестнадцатилетним парнем — одним из самых замечательных юношей из всех, кого я встречал в своей жизни. Он не только разговаривал с ними на равных, он постигал самую суть того, что они хотели сказать, и задавал меткие вопросы. Он был невероятно хорош собой: красивое лицо, которое еще не знало бритвы, черные волнистые волосы и грациозная фигура, подчеркнутая дорогим костюмом. «Как несправедливо! — шептал я про себя. — Все это, да еще и способность выразить себя». Завороженный, я сравнивал его, шестнадцатилетнего, с тем мрачным, косноязычным парнем, которым был сам в его возрасте, и не переставал удивляться, что ему так повезло.
В надежде разузнать о нем побольше, я пробился к их группе, но так и не привлек к себе внимания. Поэты, очевидно, видели в нем одного из тех, кого они считали элитой, и не желали тратить свое время на других. Но я невозмутимо придвинулся поближе к юноше и услышал его не вполне окрепший голос:
— Йетс с Элиотом мне нравятся больше, чем Фрост.
— Это характерно для молодых интеллектуалов, — заметил один из поэтов, — но с возрастом они начинают оценивать Фроста по достоинству. — Здесь разговор прекратился, и группа распалась. Я так ничего и не узнал о юноше, но чувствовал, что аура его личности надолго останется со мной.
Последней, с кем я организовал встречу в ту памятную зиму, была женщина, которой я был многим обязан и к которой относился с большим уважением. Издатели и агенты из Нью-Йорка, постоянно выискивающие таланты, имели привычку посещать за свой счет литературные школы, для того чтобы встречаться с такими, как я, профессорами литературы и наиболее способными студентами. Они проводили увлекательнейшие беседы о профессии писателя и своей роли в ней. По отзывам студентов, эти встречи были самыми полезными из всех мероприятий, которые я им устраивал.
Моей гостьей стала Ивон Мармелл. Ее известность, как редактора романов Йодера, помогла собрать огромную аудиторию студентов и будущих писателей. Выступала она с глубоким пониманием того, что хочет услышать от нее молодежь, но во время ответов на многочисленные вопросы пожилые жители города стали покидать зал. Профессор из соседнего университета Лихай интересовался:
— А правда ли, что «Кинетик» может перейти в руки крупнейшего немецкого издателя из Гамбурга?
Мармелл пожала плечами, всем своим видом показывая, что представителю «Кинетик» не подобает отвечать на подобные вопросы, и переадресовала его другому профессору, который изрек:
— Трудно сказать, что на уме у таких акул издательского дела, как «Кастл». Но теперь, когда доллар упал столь низко, а марка, наоборот, взмыла вверх, все становится возможным, и я слышал, что две или даже три крупные американские компании, одной из которых является солидное издательство, могут перейти в собственность к немцам.
Но дотошный слушатель продолжал допытываться:
— А не могла бы миссис Мармелл как сотрудник «Кинетик» прояснить этот вопрос?
— Мне известно только то, что пишут в газетах, — сказала она, вызвав смех в аудитории. — А газеты уже несколько лет подряд пишут о том, что «Кинетик» выставлен на продажу. Но, независимо от того, кто владеет нами, мы работаем так, как если бы были самостоятельными. И, если уж мне приходится говорить об этом, я скажу, что мы — одни из лучших в этом смысле.
Аплодисменты перебил голос другого профессора:
— Вы можете смеяться, но угроза является реальной. Как вам известно, когда «Кинетик» находился в частных руках, он был продан огромному конгломерату «Рокланд ойл». Вскоре они устали от него и выставили на аукцион. Насколько мне известно, на наживку клюнуло немало потенциальных покупателей, среди которых оказались австралийские миллиардеры и японские многонациональные компании. Разве не существует вероятность того, что «Кастл» выскочит с более заманчивым предложением и умыкнет ваше издательство?
Затем дискуссия переметнулась на то, какие это может повлечь за собой последствия, и Мармелл провозгласила:
— Жизнь в наших офисах, по крайней мере в редакторских, очевидно, будет идти прежним чередом.
Но выступавший предостерег:
— Нам следует ожидать существенных перемен в интеллектуальной жизни страны, потому что одно из наших крупнейших издательств наверняка будет приобретено немецким, австралийским или японским конгломератом.
Затем вопросы в основном сосредоточились на работе редактора. Сразу нескольким людям захотелось узнать, остались ли еще такие редакторы, которые относятся к авторам с такой же заботой, как это делал Максвелл Перкинз. К моему неудовольствию, со своего места поднялся Лукас Йодер, который вел это шоу, и сказал:
— Могу засвидетельствовать, что воплощением такого отношения является миссис Мармелл. Я обязан ей всеми своими удачами.
Это вызвало такую бурю аплодисментов, что я почувствовал себя обязанным сделать такое же заявление:
