Эрвин Штритматтер - Лавка

Мои прегрешения дают Румпошу повод вызвать к себе моего дедушку. Не забывайте, что Румпош у нас окружной голова.

Дедушка идет к Румпошу в правление. Он говорит с ним по-сорбски и обращается к нему на «ты». До сих пор этого не позволял себе ни один босдомец.

— Тебе чего от мене надоть?

Так, мол, и так, оконные дребезги, бомбы-вонючки, торговец. На полке щерятся папки с делами, как опора власти и закона.

— Ну, коли-ежели ты ничего боле не хотишь… — начинает дедушка. — Я думал, ты хотишь узнать, позволено ли в школе пулять из ружья. Так чтоб ты знал: не позволено, и как бы тебе с места не поперли. Ты ж мог ребенка застрелить.

Всего бы охотней Румпош выкинул моего дедушку за дверь, но он не облечен для этого достаточной властью. По счастью, жизнь полна событий, которые отнимают власть у тех, кто охоч ею злоупотреблять.

При ближайшей встрече за картами Румпош взывает к моему отцу. Ведь именно отец несет ответственность за мое воспитание. Отец в свою очередь обращается к матери и перелагает ответственность на нее. Она — тысяча чертей — должна сказать дедушке в лицо все как есть. Мать соглашается. Моя торговля шуточным товаром ей тоже не по душе. Правда, я плоть от ее плоти, но моя плоть пропитана ядом конкуренции.

Дедушка выслушивает упреки матери и говорит:

— Чего вы хочете от парня? Он ведет свою коммерцию, не взявши ни грошика в долг.

— Отец, речь ведь о том, чтоб он у нас не испортился, — объясняет мать.

Да ну? Тогда, стало быть, и моя мать испорченная, разве она не выросла под дедушкиным призором? Дедушка повышает голос. Воробей со страху падает с виноградной лозы.

— Не больно-то командовайте, не то как бы я не заставил вас платить проценты с тех денег, что я вам взаймы дал.

В дверях пекарни появляется мой отец:

— Коли так, тебе придется платить за свой прокорм!

— И заплачу, — рявкает в ответ дедушка, — ежели ты заплатишь мне за мою работу.

Гром и молния! Первый скандал в доме Маттов, — сообщает босдомская утренняя почта. Мы, дети, прячемся кто куда и зажимаем себе уши, как в грозу.

Дедушка поднимается по лестнице в свою комнату и продолжает бушевать там. Бабусенька-полторусенька пытается его утихомирить. Меня мать хватает за плечи и встряхивает:

— Вот угодишь в исправительное заведение, нам тебя оттуль не вызволить.

Золотые слова рекла мать. Они проникают в меня и взрываются. Моя фантазия припускает вскачь, словно арабский скакун.

Я уже начитался в Сорауском хозяйственном календаре всяких историй про жизнь и нравы в исправительных заведениях. Дети там ходят в тиковых балахонах и острижены наголо. Маленькие челки, которые носим мы, в колонии строжайше запрещены. Играть там разрешают только под надзором. В школе мы должны складывать руки на крышке парты, в колонии сидят, скрестив руки за спиной. Одному богу известно, как часто у них немеют руки.

И вот я оказался на пороге такой колонии. Мои родители не справились с моим воспитанием, я выскользнул из-под их опеки. (Ах, не залезь я в свое время на дерево, чтобы набить живот неспелой вишней, не случилось бы мне выпить табачной настойки, не пришлось бы потом лежать в постели и не увяз бы я в торговле любовными открытками и шуточным товаром. Во всем виновата Тауерша. Это она распродала наш фруктовый сад. Люди говорят, что Тауерша умерла, зверушки, которых она сплевывала, разъели ее легкие, бог ее наказал, а про покойников нельзя дурно говорить.) Вихрь несется через наш двор. Пусть подхватит меня и унесет за собой. Мне надо начать новую жизнь. Я не стану больше торговать шуточными товарами.

— Не будь дураком, не бросай на полдороге, ты так здорово начал, — увещевает меня дедушка. Хорошо ему говорить, его никто не собирается отправлять в колонию. Словом, на этот раз я его не слушаю.

Я чищу голубятню, кормлю собаку и кошку, выбираю яйца из куриных гнезд, расчесываю козу старым стертым голиком, пусть все увидят, что я очень полезный в хозяйстве мальчик, что такого грех отправлять в колонию.

Ради лавки мои родители являются членами всех ферейнов, какие только есть в Босдоме. Моя мать, к примеру, состоит в женском ферейне, именуемом также Обществом королевы Луизы. На ежемесячных собраниях общества она продает пироги с противня, а бабусенька-полторусенька ей помогает. Бубнерка, которая ради своего трактира тоже состоит в ферейне, продает на вечерах кофе. Крестьяне доят коров, торговцы доят ферейны, муравьи доят травяных тлей.

Возглавляет женский ферейн жена пастора из Гулитчи. У нас, у босдомцев то есть, нет своего пастора, потому как и церкви нет, мы больше язычники, чем христиане, мы все социал-демократы.

На собраниях женского ферейна пасторша вслух читает разные историйки во славу христианства и наставляет женщин, которые в том нуждаются, как им достичь семейной гармонии: доктор Мартин Лютер рекомендовал своим последователям супружескую близость не чаще двух раз в неделю. Передайте это своим мужьям, вещает пасторша.

Прямо на тарелочку для пирожных моя мать подает пасторше заботы, которые я ей доставляю; госпожа Кокош ее утешает: с ним-де еще не все потеряно, говорит она, возможно, это ищут выхода его умственные силы, которые не получают достаточно пищи в трехклассной школе Румпоша и потому устремились на торговлю шуточным товаром. Она, продолжает пасторша, пораскинет умом, что тут можно сделать, и еще она перетолкует со своим мужем, пастором Кокошем (Кокош в переводе означает лисички, грибы-лисички), и еще побеседует с господином Вендландтом, владельцем имения, короче говоря, она разведает, нельзя ли меня перевести в частную гулитчскую школу.

Частную школу в Гулитче содержит фрейлейн Зегебок, что по-немецки означает ко́злы, фрейлейн Зегебок — немолодая девица, проживает в пасторате, и у нее есть дрессированная овчарка. У овчарки одно ухо стоит торчком, другое — висит, но все равно, как утверждают люди, она чистопородная.

Фрейлейн Зегебок прислоняет свой велосипед к стене нашей лавки и говорит собаке «место!». Собака усаживается тогда на собственную задницу и караулит велосипед, хотя его никто не собирается украсть.

Лицо у фрейлейн Зегебок лилового цвета, но сама она довольно крепкая.

— Едреная бабенка, — говорит дедушка.

Зегебокша покупает в лавке у моей матери четверть фунта кофе.

— Моя единственная страсть, — говорит она матери.

У трактирщицы Бубнерки она покупает четвертинку водки, просит перелить купленное в граненую бутылку, приговаривая: «Моя единственная страсть». Дрессировка овчарок, как выясняется, тоже единственная страсть фрейлейн Зегебок. Собаку звать Сава от Эшенгрунда, но не станут же босдомцы ломать себе язык, они называют собаку Сова, Зегебокшина Сова.

В частной школе, которую содержит фрейлейн Зегебок, учатся две дочери помещика Вендландта, оба сына пастора Кокоша, сын мясника Шинко и сын богатого крестьянина — барышника при случае — Блешки.

Мне покамест не следует знать, что меня ждет частная школа в Гулитче, но бабусенька-полторусенька подслушала разговор между матерью и пасторшей и передала его содержание дедушке, который стал малость туговат на ухо, передала во весь голос, позабыв, что я могу ее услышать.

— Зегебокша? — переспрашивает дедушка. — Едрена девка.

Не знаю, понравится ли мне в Зегебокшиной школе. Ее ученики так дерут нос, что прямо спасу нет. В деревянных башмаках они не ходят, это у них не модно, а ходят они все в кожаных ботинках. Единственное, что могло бы привлечь меня к Зегебокшиной школе, — это младшая дочь помещика Вендландта. Зовут ее Пуппа, и на мой тогдашний вкус она красивая девочка, прямо как фея, которой больше пристало жить на небе, чем на земле. Иногда Пуппа скачет на пони через Босдом в сопровождении старшей сестры. От помещичьих дочек пахнет духами, мы стоим вдоль дороги и пялимся на них, а они нас и не замечают; для них мы все равно как придорожные столбы с сопливыми носами.

— Подумаешь, — говорит Франце Будеритч, — под этими портками у них голая задница, все равно как у нас. — Мне не нравится, когда он говорит так про Пуппу. У меня в груди все равно как сверлит шилом, не знаю отчего, от тщеславия или от влюбленности, но мне было бы очень приятно, остановись Пуппа хоть ненадолго, чтобы поговорить со мной про то, как ходить за лошадьми.

Пуппе столько же лет, сколько и мне. Она стрижена под пажа. Мать говорит, что сейчас это самая модная стрижка, она прочитала об этом в Модном журнале Фобаха. Личико у Пуппы нежное, нигде ни прыщика, ни красноты, как у наших школьниц. Какой-то чертик, притаившийся во мне, нашептывает: «У красивой-то девочки и душа, поди, красивая, скажешь нет?»

Когда я буду в Зегебокшиной школе, мы, может, и разговоримся с Пуппой. «Ты зачем взнуздываешь своего пони?» — спрошу я.