Эрвин Штритматтер - Лавка

— Пока не отдам, — сказал будто бы Маттиков отец, — вишь, у тебя и усов-то еще нет.

Вот Отхен и взял меня за грудки — продай да продай я ему усы.

— Сколько ты за них хотишь?

Я слышу голос моего дедушки, когда тот изрекает: «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме». Усы стоят двенадцать сорок восемь поделить на двенадцать.

— Ну, если присчитать доставку, на марку двадцать потянет, — говорю я, и Отхен тотчас сует руку в карман.

— Вот тебе две, и закройся. — Отхен исчез.

Я не вполне собой доволен, мне бы надо сказать Отхену, что, налепив усы, ты, может, и думаешь, будто стал взрослей, но другие так не думают.

Ученики напирают на меня:

— А больше у тебе нет?

Я бегу домой, приношу еще два экземпляра, остаток от четверти дюжины, и за каждый получаю без забот без хлопот по две марки и принимаю новые заказы с доставкой через неделю.

Глубокоуважаемый господин Кроне-Берлин, Юго-Запад, — пишу я, — вышлите мне, пожалуйста, полдюжины ваших усов, пользующихся большим спросом, и еще четверть дюжины оконных дребезгов. С совершенным почтением Эзау Матт.

Сделан решающий шаг: я основал собственную фирму, директором которой без жалованья является мой дедушка. Раз уж наследник дядиного хозяйства из меня не получился, может, получится предприимчивый торговец.

Господин Кроне из Берлина высылает мне еще шесть комплектов усов и три комплекта дребезгов. Он обращается ко мне на «Вы» и даже называет меня высокородным. По-моему, он хватил через край. Я чувствую себя несколько униженным, но дедушка говорит: «У коммерсантов так заведено, терпи давай», и он хвалит меня и гордится мною.

Вторая поставка английских усов вынуждает меня, как нынче принято говорить, предварительно исследовать рынок, потому что сбыть шестые усы никак не удается, а мне самому они больше не нужны. И вообще я бы предпочел никогда их больше не видеть. В школе я все еще обхожу стороной свою хороводную даму. Но тут приходит мой дядя Филе и избавляет меня от залежалого товара. Он хочет походить на сыщика Харальда Херста, о котором рассказывают брошюры на ужасной серой бумаге, с кричащими пестрыми обложками. Дядя Филе читает их в своей чердачной каморке, а прочитав, прячет за стропилами, чтоб дедушка не нашел. Уже значительная часть нашей крыши покоится на детективах. И когда дядя Филе уходит на работу, насадив английские усы, можно сразу сказать, что он прочел очередной выпуск.

Но теперь в моду вошли оконные дребезги, полированные кусочки стали, каждый размером с половину игральной карты, связанные по десять штук, они называются дребезги оконные.

Раз в неделю деревенские девушки собираются на посиделки с пряжей, но они больше не прядут, как делали их матери, а вяжут носки и кофты на спицах, салфетки крючком, и еще они поют и чешут языки. Когда станет потемней, к ним допускаются холостые парни, такие, которые уже могут обойтись и без наклеенных усов.

Каждый раз посиделки проходят у другой девушки. В тот вечер, о котором пойдет речь, посиделки у Рогенцевой Минхен, иными словами, в бедняцкой хате Карлко Рогенца, и поначалу все идет как положено: девушки вяжут, вышивают, поют, рассказывают, чего слышно новенького. Солдатская вдова Тайнско, родом из Гулитчи, а теперь Паулькова жена, путается с тремя мужиками зараз.

— А ты поперву докажь.

— Раз мне сказали, стал быть, я и дальше могу сказывать.

— А ежли перед судом, ты могла б доказать?

— Я ж только говорю, что от людев слыхамши.

— Уж лучше споем! Раз в город девушка спешит, / Там яблочков продать хотит. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла. / По рынку барин тут идет, / У ей три яблочка берет. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла.

Считается, что старики Рогенцы уже спят, на самом деле легла только хозяйка, фрау Мартка, а Карлко, хозяин, стоит на коленках и сквозь замочную скважину подглядывает за девушками.

— А теперь они поют, — говорит он шепотом, обернувшись к жене.

— Сама не глухая, — сердито доносится с постели.

Ты яблоки назад возьми, / Уж больно кислые они. / Тра-ла, тра-ла, тра-ла.

Тут в горницу врываются парни. До того они собирались под навесом, посидели там, покурили, побалагурили, а теперь хотят подразнить бабье да прикинуть, какая кому сгодится для дружбы.

— Парни вошли, — комментирует Карлко у скважины.

— Наша-то с кем балакает? — пытает лежащая Рогенциха.

Ответа нет.

— Я тебе вроде спросила, ай нет?

Наконец из района замочной скважины поступает сообщение:

— Хайнко Матушкенов у ей вязанье из рук вырвал и половину петель распустил.

Довольная Рогенциха с постели:

— Стал быть, из их будет толк, из обоих.

— А мене плевать, — отвечает Карлко у скважины.

И в этот миг слышен звон стекла на дворе и повсюду, если судить по звуку, похоже, кто-то разбил стекла сразу и на кухне, и в кладовой, и по северной стене дома.

Парни и Карлко выскакивают.

Девушки остаются, втянув голову в плечи.

Парни обшаривают двор и сад, злоумышленника нигде не видать, но и окна тоже все целые.

— Не иначе, у вас нечисто, — говорит Финков Максе.

— А мож, это землетрясение, — говорит Карлко Рогенц и машет руками, он не хочет, чтобы про его дом пошла худая слава. Еще, того и гляди, скажут, будто у Рогенцев поселилась нечистая сила.

То ли нечистая, то ли землетрясение. Скептикам и рта не дают раскрыть: слишком многие были свидетелями происшествия. Одна звездочка подмигивает луне, в кустах хихикает бог-безобразник.

Черная Ханна снимает комнатенку в бараке для рабочих имения, на холме. Родители и братья ей мешают, говорит Ханна, Ханна не желает, чтоб ей мешали по вечерам.

Субботний вечер, и у Ханны еще горит свет; она ведет переговоры со старым Рако — это бывший надсмотрщик из шахты, теперь он на пенсии, весь тощий и страсть какой набожный. Деревенским женщинам Рако плачется, что нет ему жизни, как померла его жена, впору взять да удавиться.

Под окном на козлах стоят три ученика и глядят в щель между занавесками.

Тощий Рако — это вам не абы кто, других мужчин его возраста выставляют по старости, а он ушел на пензию. Черная Ханна может поторговаться, запросить подороже.

Невеста и женишок (так зовут у нас женихов) наконец сторговались, они начинают раздеваться и гасят свет.

Шушуканье и хихиканье под окном, и опять звон разбитого стекла, словно вдребезги разлетелись окна. И опять в Босдоме недозрелое землетрясение.

Но ученики не дают себе труда вовремя смыться, они — эта салага, эта мелюзга — подбирают свои дребезги, упустив из виду полнейшее бесстыдство Ханны. Ханна вылетает из дому в чем мать родила и хватает за шкирку двух инициаторов землетрясения:

— А ну, признавайтесь, не то я сволоку вас к жандарму.

Она отбирает у ребят дребезги и заставляет их платить выкуп.

Конец тайне землетрясений, а с ней и торговле дребезгами. Надо менять ассортимент. Счастье еще, что как раз в это время начинают бурно входить в моду очки с черной роговой оправой. В Гродке их уже надевают для прогулки, и люди, которые до сих пор считали свою металлическую оправу мерилом элегантности, оборачиваются и глядят вслед тем, кто носит очки в роговой оправе. Роговые очки и ботинки шимми! Мир явно идет ко дну на американский лад.

В каталоге фирмы Кроне и К°, Берлин, Юго-Запад такие очки представлены как очки а-ля Гарольд Ллойд с простыми стеклами.

Гарольд Ллойд — это комик из американского кино, он известен и в Германии, повсюду, где только есть кинотеатр. В местечке стеклодувов Дёбене кинотеатр есть, а посему ученикам стекольщиков известен Гарольд Ллойд и его очки. Лично я его знаю благодаря Модному журналу Фобаха для немецкой семьи. Справа — генерал-фельдмаршал фон Гинденбург на прогулке в парке своего имения Нойдек, слева — Гарольд Ллойд, американская кинозвезда, в фильме «Кавалер в царствии небесном». На снимке мы видим нашего доброго Гарольда при темных очках и в опасной для жизни ситуации: он висит на окне небоскреба. И само собой, Гарольд со своими трюками становится кумиром для учеников и для моего дяди Филе.

После войны Америка считается у нас законодательницей мод, образцом для подражания, и остается таковой, покуда все, что ни пришло из Америки, не провозглашают чужеродным. Тогда все становится арийским, во всех залах немецкие танцы и немецкие убийства, потом снова мировая война, после чего Америка снова делается законодательницей мод и образцом для подражания.

Гарольд Ллойд стал новой разновидностью комика, в интеллигентских очках. Мы знаем Чаплина, знаем Пата и Паташона, героев с улицы, на которых валятся всякие несчастья, а теперь, в эпоху знание — сила, несчастья должны валиться на интеллигента.