Эрвин Штритматтер - Лавка

Вполне законченное стихотворение вышло из моей головы. Я сам на себя дивлюсь. В данную минуту стихотворение кажется мне важней, чем сама Пуппа. Пусть она безмятежно сидит на своих водах, может, я тем временем сочиню второе стихотворение.

Но тут все идет насмарку: прежде всего, неизвестно почему отменяют встречу женского ферейна. Фрау пасторша не в состоянии.

— Могла б и раньшей сказать, — недовольна мать, — куда я денусь теперь со своим пирогом? — Мать испытывает большое желание провести встречу самолично: неужто она не смогла бы зачитать какую-нибудь душеспасительную историю из своих книг либо завести разговор о модных блузах с воротником-стойкой.

Бабусенька-полторусенька предостерегает ее:

— Не вяжись лучше с пасторшей.

Из нашей общины бесследно исчез человек. «Новое местопребывание неизвестно, на старом обнаружена оставленная без призора чистопородная собака» — так учитель Румпош в качестве окружного головы сообщает об исчезновении фрейлейн Зегебок.

— Никак скандал был? — любопытствует мой отец.

— Разногласия, — отвечает Румпош.

Госпожа пасторша вся бледная. Она ходит и отмалчивается. Пастор убыл по делам. Воскресную проповедь читает Румпош.

Деревенские женщины липнут к Петрушковой Бертке. Бертка в услужении у пасторского семейства, она вдвое толще и вдвое ревнивее, чем пасторша.

— Я, конечное дело, могла бы вам сказать, — говорит она любопытствующим деревенским женщинам, — дак вы дальше понесете.

— Ну не сойти мне с места, ну ни единого словечка, — говорит солдатская вдова Тайнско, ныне фрау Паулько, — нешто я кому рассказывала, что меня Цетчев Эрнст на молотьбе завалил?

Бертке самой страсть как хочется все выложить, ее прямо распирает от долгого молчания. Итак:

— Пастор и Зегебокша! Промежду них был грех.

Тайнско подносит ладони к губам:

— Не греши, Бертка!

Оказывается, Бертка ни капельки не грешит.

— Я, может, сама пасторшу попридержала, не то б она их прикончила, когда застукала их двоих в постеле.

Почему там в нужный момент оказалась Бертка, никто не любопытствует.

История недостойной фрейлейн Зегебок будто словесное зловоние тянется из дома в дом.

Моя мать видит, что у нее не остается другого выхода, кроме как поднатужиться и всем семейством уничтожить испеченные для женского ферейна пироги. Она даже прощает пасторше, что та своевременно ее не известила.

— Бедная пасторша, бедная пасторша, уж верно, она не думала не гадала у себя в Рейнланде, что ей выпадет такая доля.

Итак: фрау пасторша — бедненькая, фрейлейн Зегебок — прожженная шельма, а пастор — гнусный совратитель.

— Под ряшой и паштор мужиком шебя окажывает, — резюмирует Шеставича.

Всякий, кто глядит на женщину с вожделением… А кто вдобавок, будучи женатым человеком, по ночам прокрадывается в светелку к безмужней женщине, тот отнимает у людей, подобных мне, возможность сидеть рядом с Вендландтовой Пуппой! Что ж теперь будет со мной и с моим стихотворением?

Частная школа в Гулитче распущена. Сыну мясника и сыну крестьянина приходится вернуться в нашу деревенскую школу, где они для начала получают изрядную взбучку. Сыновей пастора переводят в интернат в Хочебуце, дочерей Вендландта определяют в пансион для девиц. Прости-прощай, Пуппа в клетчатом пальтишке, ты ничего про меня не знаешь, а я знаю про тебя так много.

Овчарка фрейлейн Зегебок отправляется искать хозяйку. Она начинает рвать дичь в лесах, убивать косуль и в один прекрасный день попадает на мушку к вендландтовскому младшему леснику — белобрысому, как поросенок, а в другой прекрасный день возвращается из служебной поездки и пастор Кокош.

В Босдоме есть две кузни, старая и новая. Когда построили старую, никому не известно, дата канула во тьму веков. Вроде бы в семнадцатом веке. Теперь она стоит без дела, четыре черных стены, а между ними копоть и мрак. Давным-давно упокоился с миром последний кузнец, который еще готовил в ней железную обувку для лошадей. Звали его Коалл. Люди утверждают, что он был самый искусный, самый сильный кузнец во всем Лаузицком крае и умел совладать даже с самыми норовистыми, даже с цыганскими лошадьми. Это звучит почти как легенда. Ему был не нужен подручный, чтоб придерживать лошадей, другими словами, чтоб подавать ему лошадиные ноги для обработки. Он просто садился верхом на эту самую ногу, зажав ее, и набивал подкову. Свой метод, как говорят люди, старый Коалл вывез из Дании: до войны четырнадцатого года он был единственным на весь Босдом, кто побывал за границей.

Но потом появился этот сатана в лошадином образе — конь экспедитора Фюльзе из Гродка, к которому не мог подойти сзади ни один кучер, вообще ни один человек.

— А ну, покажьте-ка его мене, — распорядился Коалл, и ему привели этого арденца, животину величиной с небольшой амбар. Старый Коалл вытянул его захваткой промежду ушей, одновременно схватил одну из задних ног, здоровую, что твой столб, зажал ее шенкелями и начал обрезать копыто. Какое-то время дело спорилось, но потом арденец прочухался, поднял старого Коалла на воздух и шмякнул его о закопченный потолок кузни. Раздалось «крак!» — у старого Коалла в голове что-то треснуло, и он упал между обрезками копыта уже мертвый.

Вот с тех самых пор старая кузня стоит на запоре. А если все-таки внутри ударят по наковальне, мы бежим туда со всех ног. Внутри там черно и жутко, как в пещере у первобытного человека. Повсюду пыль, паутина, инструменты покрыты ржавчиной и гниют, как старые деревья в лесу, разве что помедленней. Мы надеемся когда-нибудь застать в кузне старого сказочного кузнеца Коалла, ставшего бессмертным благодаря людской молве, но всякий раз застаем лишь Коаллова внука, который либо гнет велосипедный обод, либо прямит гнутые гвозди.

Жену кузнеца Коалла называют старая Кузнечиха. Она тайком прикладывается к бутылочке. В деревне говорят, она здорово хлещет. Дочь и зять сердятся на нее за пьянство.

Вокруг Босдома вереск разросся так густо, как в других местах трава, и когда вереск в самом соку, наши бабки едут в степь и режут его на корм для скотины.

Старая Кузнечиха выезжает со своей тачкой, у которой решетчатые борта, перед трактиром Бубнерки она делает остановку, велит залить к себе во флягу четвертинку котбусской очищенной и опускает фляжку в глубокий карман своей красной фризовой юбки.

Кузнечиха жнет вереск, а сама время от времени отпивает по глоточку, под конец она не может больше отбивать серп, потому что ей никак не удается свести вместе точильный брусок и лезвие серпа. Кузнечиха решает отдохнуть, но ложится на живот, чтобы пчелы, которые любят запах спиртного, не налезли ей в рот. Кузнечиха спит, летний день какое-то время катится над ее головой, а потом, уже без нее, уходит дальше.

После сна Кузнечиха допивает остатки из своей бутылочки и начинает борзиться. (Так говорят у нас, в степи, вместо «торопиться».) Кузнечиха старается как можно скорей наложить свою тележку доверху. Дома ревет голодная корова, требует еды.

На обратном пути, когда допитые остатки котбусской начинают делать свое дело, набитая доверху тележка пытается зажить самостоятельной жизнью, а Кузнечиха, перекинув лямку через плечо, бежит за ней следом, чтобы она не уехала куда не надо. Переднее колесо вычерчивает на дорожном песке меру опьянения Кузнечихи. На всякий пожарный случай старуха привязала к верхней перекладине веревку и, едва въехав с Мюльберга в деревню, начинает искать глазами ребятишек.

— Помогите мне, сыночки, — лепечет она коснеющим языком.

Мы охотно бросаемся на помощь, мы хватаем веревку и прямиком тащим тачку, а вместе с ней и старуху домой, в награду Кузнечиха поет нам непристойные куплеты: Я точильщик хоть куда, / Точу девок без стыда…

Когда мы протащили Кузнечиху вместе с тележкой в ворота ее двора, она прикладывает руку к черному платку, по-военному отдает честь и говорит: «Бог воздаст, кайзер не забудет», не то достает из недр своего кармана посеревшую от времени мятную пастилку: «Лопай, чтоб во рту посвежело».

Человек, который не борется с каким-нибудь пагубным пристрастием, например с тягой к спиртному, рано или поздно увязает в нем. Так вот увязает и Кузнечиха. Мало-помалу она увеличивает количество спиртного на каждый выезд, доводит его до двух четвертинок, по одной — в каждый карман, и когда теперь на обратном пути она бросает кому-нибудь конец, как аэронавт сбрасывает земным путникам якорь, этот кто-нибудь должен обладать недюжинной силой, чтобы подтащить ее вместе с полной тачкой к старой кузне, не прочертив слишком уж волнистой линии в летнем песке.

Старая Кузнечиха преображает храбрость в водку, она пропивает все, что заработал некогда старый Коалл, потому что храбро брался за самых норовистых лошадей. Но и водка в свою очередь преображает Кузнечиху.