Михаил Тарковский - Тойота-Креста
– Третья. Дизтопливо. До полного, – говорил Женя, и девчушка за двойным стеклом утягивала кочерёжкой деревянный ящичек с бумажкой, которую норовило сдуть ветром.
И так и осталось на всю жизнь – выход из жары салона на обжигающий ветер, на мороз, в хруст ледка. И неохота надевать куртку, кинутую на заднее сиденье. И он обегает машину сзади, к уже приоткрытому лючку, отвинчивает пробку и вставляет пистолет. И бежит к оконцу по заледенелым следам протектора – чьей-то огромной хрустящей ёлочке, по бурым комьям, мимо солярной лужи, в которой тало мешаются снег, сдержанное солнце и чёрный завиток масла. И снова ледяной пистолет в руке и терпко-пьянящий запах соляры и отдельно сытый запах солярного выхлопа от какого-нибудь «камаза» или «ниссан-дизеля».
И заправки – то богатые, сияющие огнями, с цветными и длиннющими в обе стороны шлангами, с пацаном на подхвате или служителем в форме. Или совсем убогие – в две или три зелёные колонки возле сараюшки. С обломанным рычажком, куда еле пристроишь пистолет. И где нужно нажимать на засаленную кнопку под резинкой, а она не нажимается. Или торчит какая-то проволока, за которую надо дёрнуть, и только потом что-то перещёлкнет, переглотнёт гулко в её нутре, и вздрогнет шланг. И хлынет, наливая пистолет жгучим спиртовым холодом, жилистая, прозрачная с отливом струя. А бывает, не работает отсечка и тебя ещё и солярой ульёт так, что и умываться не понадобится.
А раз он заночевал в «марке» на заднем сиденье и не смог выспаться: всё слушал зачем-то сквозь сон звук двигателя, привыкал к дизельной вибрации. А потом часов в пять, изведясь и не отдохнув, превозмогая сонливость, полегоньку расшевелился, отпился чаем из термоса. И, не решаясь на рывок от сонной угретости к пилотной посадке за руль, к подчиняющей обстановке приборов, переборол песок в глазах и сел на водительское место. И едва захрустели колёса – воспрял какими-то путевыми соками и, возвращаясь к шершавой дорожной правде, сизой, ночной, морозной, втянулся в неё, как в реку.
3
Так, вспоминая свой первый перегон, доехал Женя до Хора и переночевал в дорожной одноэтажной гостинице, у которой с улицы была кафешка, а с задов, выходящих под фонарь на стоянку, – заход в спальную часть. Хозяев – пожилых мужчину и женщину – он давно знал.
За ночь нагнало тридцатник. Встал отдохнувшим и, бодро выйдя под морозное небо, завёл с пульта «блит», и тот дружно и ярко моргнул поворотниками и, собранно вздрогнув, с шелестом запустился и окутался медленно клубящимся белым выхлопом. Умный, он и сам разок заводился ближе к утру, и на капоте темнело талое пятно.
Выехал в темноте. Термометр в низинках показывал 32 градуса, а на перевалах 27. Хабаровск приближается со своим радио, хриплым и пропадающим, с молодым голосом, городящим глупости, острящим на один расхожий манер.
На въезде в город его остановили у поста. Молодой гаишник, вернув документы, спросил:
– И чо такой обошёлся?
– Четыреста.
– Ну. Оно так и есть. Чо там? Как там Зелёнка?
– Да стоит всё. Цены такие… и половина распилов.
– Да понятно. Перегонов-то нет почти… Вспомнишь, как раньше было… Один за одним… Только шоркоток стоял… – и с досадой, недоумением добавил: – И чо добились?
– Ну. Хоть чо-то было у народа… Подошёл пожилой гаишник, всё слышавший:
– Здорово. Главное смотри – люди, считай, сами всю трассу оборудовали – и заезжки, и гостиницы, и кафешки… Пожалуйста – банька тебе, с дороги – поди хреново! Питайся, ночуй, это ж… сколько народу при деле, пацанву кормить надо ведь… Не-а, – сказал-отсёк он отрывисто и горько. И махнул рукой: – Бесполезно…
– Да чо они там в Москве знают…
– Да ясно всё. Только они не понимают… Что хреноголовость эта добром не кончится. Ладно, давай, счастливо.
Подъехал белый «одиссей» на транзитах, длинный и низкий, как легковуха, сползло стекло, и лыбящийся парняга с ходу зазубоскалил с молодым патрульным. Тот отвечал:
– Ну ты, Корж, как обычно! Опять несёшься?
Корж, по-домашнему развалясь в тепле салона и облепив правой рукой руль, продолжал лыбиться и сиять. Решив переехать, он вывернул колесо и коротко шлифанул по льдистому асфальту.
Женя проехал через город и из новых строек последних лет отметил только пивзавод с вызывающей башней в виде бочки. На выезде перед мостом через Амур его остановили у поста. Гаишник без интереса просмотрел документы. Сверяя с фотографией Женино лицо, он взглянул на него мельком, как на предмет, и спросил:
– Возьмёшь попутчика?
– Из вашей… – Женя подыскивал слово, – стаи?
– Ну. Сменщика.
– Докудова?
– До Смидовича.
– Давай.
Сел словоохотливый мужичок в чёрной куртке. Разговор повторился:
– Не распил?
– Да нет. И считай, беспробежный. Кореш два раза по острову проехал. Крыло смял… х-хе…
– А обошёлся?
– Да нормально. Меньше, чем в городе. Попутчик задумался, потом сказал, вздохнув:
– Н-да… Натворили делов с этими пошлинами.
– Не говори. Главное, был бы толк…
– Да какой толк? У нас раньше любой пацан мог машину купить. И уже на ногах – считай, мужик… жениться можно… А теперь – сам говоришь… Ценыто конские. А что взамен? «Камрюха», которую мне теперь впаривают втридорога, только новую и деревянную, питерской сборки – тот же конструктор, считай – там ни одной гайки русской нет. На хрен она мне упала за такие бабки… Я на них лучше «марка» или «сотыгу» возьму… Если чо. А главное, они вопят: сборочные заводы! А заводы-то не наши – деньги-то иностранцам идут.
– Конечно. Понятно, что самим надо что-то начинать. Ну так начинайте! И хрен с ним – для остальной страны поднимайте пошлины эти. Но оставьте для востока льготу такую, без права перевоза за Урал, если уж так вам надо, – глядишь, и народ бы сюда поехал опять.
– Ну. Понятно, что русский Ванька что-нибудь придумает. Но распилы – это край уже… Это всё – дальше некуда.
– Ну. Туши свет. Я ещё понимаю, если на раме – куда ни шло. А легковую?
– Да у нас тут «ипсун» в аварию попал – у него ж… отвалилась… Так и упрыгала по перекрёстку. А с виду не заметишь ничего – чётко делают. И всё равно это не выход, я считаю… Ты заметил – перегонов-то нет почти?
– Да какие это перегоны? Раньше – да. У меня знакомый даже жену брал, летом, правда…
– Ну. Летом красиво. А я тут стою раз – баба подруливает на «шарике» [18]… Молодая… С Иркутска… – Можно постоять здесь? Отдохнуть. Ну ладно – стой… Переночевала, уехала, – он помолчал. – А, кстати, не слыхал, – есть же, говорят, баба-перегон настоящая…
– Ну. Есть. Я сам не видел, но мужики говорят.
– Про неё кто чо говорит. Что она только «скайлики» гоняет исключительно или «сливы» с «сайрами» [19]… хрен её знает… У меня сменщик видел её.
– И чо за тачка у неё была?
Попутчик помолчал, потом сказал с холодным торжеством:
– Чёрный «сафарь»…
4
Много таких разговоров пережил Женя на своём веку и пропустил через сердце. И не один запомнился на всю жизнь, наложился на даль, проплывающую крепким пластом и словно созданную для того, чтоб люди жили в ней вдумчиво и мощно. Выходило же ровно наоборот, и поражало, что при нелепой беспощадности и беспричинности принимаемых государством законов, рушащих основы жизни, нелепость эту понимали вроде бы все без исключения – от мальчишки до министра… С той лишь разницей, что простой человек просто ругался, а высокопоставленный говорил о происходящем как о чём-то наружном и строил планы переезда в безопасное место.
Проистекавшее в ту пору в России одни (и Женя в том числе) считали целенаправленным и хорошо спланированным разрушением, сработанным извне с помощью местных и полуместных предателей, а другие – обычным головотяпством, стихийным, животным и, дескать, «всегда свойственным этому пространству». Третьи же желали видеть просто хорошо организованную набивку карманов… Но в одном все были едины – что одной из частей этого процесса является разобщение населения: как духовное и социальное, так и географическое – в виде подорожания билетов, закрытия почт и аэропортов и уменьшения числа рейсов, сокращения флота, умирания целых посёлков и так далее. Разобщение земли и унижение мужика, которому памятник надо ставить за то, что из последних сил теплит жизнь на дальних территориях, но который стал никому не нужным и сам оказался распилышем.
И тут совершенно стихийно возник Перегон, объединивший огромный аргиш от Новосибирска до Владивостока и охвативший шесть тысяч вёрст горной тайги, болотняков, марей и степей и давший народу утерянное чувство хозяина и сопричастника. Десятки тысяч людей стали бороздить территорию, переобживать и пропускать через глаза и сердце. И не только желание заработка или тяга получить автомобиль, а сами чары пространства завладели парнями, и очарованными странниками стала вдруг половина сибиряков.
