Александр Терехов - Каменный мост
– А вообще?
– Вообще, они, получается, под Сашей Ташкентским. Если уж совсем «вобще», то под Дедушкой. Дерьмо они. – Глаза у Бори опять кровянисто слезились, я подумал: самое плохое, что пьет он один, глядя в белую стену, когда некуда ехать. – У Чухарева маленький ребенок. Спит, я проверил, с часу до трех. Как раз сейчас. – И Миргородский, чтоб не разбудить, махнул рукой мимо звонка и нарастающе постучал согнутым пальцем в квартирный номер, утопленный в черный дерматин. – Получится, мальчика мы выковыряем, опросим, а они его прессанут. – И воскликнул с пьяной восторженностью на задверное пожилое вопрошание. – Раиса Федоровна, это Игорь! Это я вам звонил! Насчет квартиры!
Замок пережевывающе похрустел, и мать Чухарева застряла в дверной щели, как кусок погребального покрова, не дающий гробовой крышке сесть на место, вздрагивали и наползали друг на друга бесцветные, морщинистые губы, освежаясь промельком языка, Боря пропихивал ее, как баржу, вдоль коридора под марш:
– Телефон не спаренный? Договор с телефонным узлом можно посмотреть? Перепланировку не делали? Кто соседи? Слушайте, да вы сгорите на хер с такой проводкой! Балкон посмотрим? Спит? А я тихонько… А что по деньгам, Раиса Федоровна? А если оформление за наш счет?
В первой же комнате по левую руку я нашел ее. Жена Чухарева навалилась спиной на книжные полки: только уложила ребенка и заснула сама. Вскочила, в руках тряпки для стирки, не успела добежать до ванной и прячется здесь. Она повела рукой: вот комната. Четырнадцать и восемь. Паркет. И уходите.
Незнакомая мордочка с бледными щеками. Ничего не осталось, время сожрало тот весенний размах, спросил: стоят ли в доме счетчики расхода воды? – и двинулся поближе, словно зацепить вид из окна – бывает ли солнце?
– Хорошая квартира. Почему решили продавать? – Я без жалости разглядывал чернеющий передний зуб, брызги туши на плохо промытом лице, отворачиваясь от ее личных запахов.
– Хотим поближе к природе, у нас маленькая… Подберем что-то за городом, с участком. Мама хочет грядки, цветы, – прочитала она невидимые буквы, что показывала ей злая доля.
– Муж не против?
– Муж в командировке. Но так – не против.
– Выбрали направление? Все что-то хвалят Зарайск, между Рязанкой и Каширкой.
Она дернула плечом, словно пытаясь погасить зазвеневшее в ухе: точно не решили, подумаем… Я подсказал со всего маху:
– В Мордвес, Тульской области. К сестре. На улицу Ленина. Там, думаете, не найдут? – И заорал: – Где муж?
Женщина покачалась и опустилась на низкую кровать, уткнувшись в тряпки. Но не заплакала.
– К нему есть два вопроса. Не деньги. Я оставлю телефон, в течение суток пусть позвонит. – Я покосился: завыла? давай, милая, и хихикнул: – Девочка спит ваша? Гуляете у пруда? С Леной и Наташей? Смотрю, нравится ей горка… Так смеялась вчера… Присматривайте за дочкой, Ксения Александровна. Знаете, какое бывает зверье… Чтоб потом не вешаться.
Она вскочила, собралась убежать, но запуталась, зашаталась, захрипела – забитая, изможденная мать:
– Мужа нет… – с каким-то отголоском, как в трубу, – он взял кредит. У него случились неприятности с налоговой. Он всем должен. Он уехал. Сказал, найдет деньги. Я не знаю, где он. Не звонит, – подышала и: – Все, что есть, мы и так отдадим. Продаем квартиру… Участок… – И, наконец, полилось – При чем здесь наш ребенок?!! – Она кричала, стараясь погромче, соседям.
– Они вас не отпустят.
– А вы кто?
– Мы красная конница. Какая на хрен разница? Миргородский просунулся с зычным:
– А мы с Раисой Федоровной чайку затеяли! – И замахнулся: – Ты чо мать пугаешь, с-сука?! Человек помочь тебе хочет… Где муж?!! Человек из главного управления по борьбе с бандитизмом… Сейчас уйдем, а ты у черножопых сосать будешь! – И прикрыл дверь.
Я отправил руку за удостоверением, клиентка потрясла немытыми космами:
– Не надо. Я все равно не знаю, где он. Уходите. Ну, пожалуйста.
Вот здесь они жили, купили стол из ореха, заказали полки столяру с «Мосфильма», чтобы занимался… учился в Финансовой академии или академии ФСБ… чтоб получился кабинет… чтоб у ребенка была своя… Я опустился на вращающееся кресло хозяина – хозяина нет, – уставившись в середину созвездия рамочек с семейно-родственным счастьем, – и встретил взгляд девочки с пухлым лицом с тонкими губами – Нину Уманскую.
– Сейчас я уйду. Больше не бойтесь. Все уже кончилось.
– Ничего уже не кончится. – Слезы текли так привычно, что она их не смахивала с лица.
– Вот эта девочка, Уманская. Говорят… как-то особо действовала на мужчин. Трудно представить, я не встречал красивых. Но ведь что-то заставило вашего супруга смотреть на ее лицо. Знаете, что ее убил Шахурин?
Она к чему-то приценилась и отсыпала мне первую порцию:
– Нину убил другой человек. Так считала ее сестра.
– Ну-у… Так, небось, Шахурины и напели, чтоб не оправдываться… за плохое воспитание!
Но – возможно, мы слишком пристально смотрим. Если тупо повторять хорошо знакомое слово, например «стол»: стол, стол или важно, важно, важно, – слово покажется бессмысленным. И страшным. Потому что может означать все что угодно. Так и в работе следствия: если слишком долго копать одно дело, покажется, что все – неправда. Я хотел добавить, что внутри – только смерть.
– Про сестру Уманской я ничего не слышал.
– Двоюродная сестра, Ирина. Дочь Дмитрия Уманского. Мы купили у нее квартиру. Она уехала в Венгрию на ПМЖ. Она много рассказывала мужу.
– А вам?
– Меньше. Нину она почти не помнит: забегала после школы, угощала конфетами, вот и все. Ирине очень хотелось доказать, что сестру убил не Шахурин. Восстановить справедливость. И муж хотел ей помочь, он нашел какого-то специалиста… Тут случилось с нами это… несчастье, а я вдобавок беременная… – Все еще надеялась на жалость.
Я крутанул стул и развернулся к ее вдовьей поникшей фигуре: соскучилась, о муже ей хотелось поговорить.
– Он у меня романтик. Романтики – они могут сделать жизнь настоящей. Не всю жизнь. Они берут кусочки мечты, детали и собирают из них кусочки настоящей жизни, такие машинки, механизмы, они двигаются сами и все меняют, и нас могут изменить. Он хотел развиваться в этом направлении – как раз фирма встала на ноги, у него появилось свободное время, первые деньги. Знаете, почему он взялся именно за Уманскую?
– Неважно.
– А мне важно! Я его люблю.
– Эта женщина, сестра, что в Венгрии, – что она говорила про смерть самого Уманского?
– Самолет зацепил колесами забор. Так бывает? Она считала: его убил НКВД.
Заканчивать с тобой, молодая мать… Я поднялся, она судорожно добавила, чтобы успеть:
– Но погибли не все.
– Да? И кто же?
– Одна женщина спаслась, – она отгораживалась от меня локтями и спешила, – Тройницкая. Или Троицкая. Секретарша. Никто ее не видел, никто с ней не говорил. Ее вывезли в Ленинград и спрятали.
Она взглянула на меня: интересно? важно? купите?
– А Ирина разыскала человека, который с Троицкой говорил! С Уманским погиб атташе по культуре, Вдовин. Вот его вдова видела Троицкую после всего… и с ней говорила. Вдовина не верила в официальную версию: мертвых никто не видел, родственникам показали фотографии черепов с выгоревшими глазами и раздали мешочки с остатками вещей. Ей достались обугленные часы и портсигар с сигаретой «Лаки Страйк». Еще ручка «паркер» со следами крови. Вдова считала: мужа добили выстрелом в голову, и кровь из головы потекла вниз на пиджак. И еще расстреляли пилота, что тоже спасся. Ручку она потеряла позже на пароходе на канале «Волга—Дон»…
Я равнодушно уточнил:
– Что рассказала та женщина? Та, что якобы одна осталась жива?
– Что пол самолета словно провалился, она упала на куст и спаслась… В кинозале посольства крутили советские фильмы… «Два бойца», «Свинарка и пастух», но только по вечерам. А маленький сын Вдовиной бежал как-то днем по коридору и услышал: почему-то показывают кино. Прокрался внутрь. В темноте его никто не заметил. В зале сидело всего несколько человек. Им показывали съемку с места катастрофы: разломанный самолет, бродят люди, ковыряются в обломках, кто-то поднял оторванную руку… Ирина помогла Вдовиной составить запросы в МИД, службу внешней разведки и Министерство обороны…
– И никаких следов этой пленки… – У мальчика погиб отец, унесла железная птица, мальчику могло присниться, и сам поверил лет через двадцать пять, маме рассказал. – Говорят… – и я запнулся, остановив взгляд на полках книг; урод собирал о Москве, античные историки о христианстве… Она сопела и ждала. – Уманский сильно любил. Одну женщину. Период, – я показал на руках, – от ноября 1941-го по конец мая 1943-го. Имеете, что показать?
Она сразу ответила:
– Нет.
– Есть мнение, что ваш супруг знает больше…
– Честное слово, я не знаю, где он. Он все отдаст. Соберет деньги и рассчитается, – по-накатанному клянчила она. – Ради ребенка! Я не обманываю…
