Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

Сама-то она не раз и не два укорила куму. За то, что детей своих обделила, пенсию не получала из-за своей дури, пенсия невелика, а все же на соль бы хватило и на горсть муки добавить в мякину. Кума отмалчивалась.

Но скоро пришлось Анюте с матерью ломать голову, как заработать живую копейку? Налоги надо платить — триста рублей в год. Без соли и керосина не проживешь. Соль на базаре — тридцать рублей стакан. Про одежду и не думали, радовались тому, что привозила донашивать Любаша. Но, кроме налогов и податей, были еще и заёмы. Займами задушили! То и дело наезжали уполномоченные из района, ходили по хатам и уговаривали подписаться — то к празднику, то к какой круглой дате. Народ от них прятался. Особенно опасались своих, Карпа Василича, его хитрой ласковости. Нагрянет, бывало, на ферму с конторскими, соберет доярок в красный уголок и не выпустит, пока всех не подпишет.

— Куда вы меня подписываете на пятьсот рублей! — ахнет бедная баба. — У меня дети разутые, раздетые.

— Я тебя не неволю, но у тебя сознательность есть или нет? — вкрадчиво увещевал Карп. — Ты жена фронтовика, он жизни своей не пожалел, а ты для родины жалеешь пятьсот рублей.

И вот уже все доярки рыдают в голос — по своим мужьям и сыновьям, а может, от его ласкового голоса. И подписываются, где Карп Василич велел.

— Разбередит душу, потом пристыдит, потом припугнет, сатана! — ругалась Настя. — Домой придет баба, одумается, что ж я наделала, на одно доброе слово купилась? Много ли нам нужно: не лается, не дерется, часто ли мы слышим человеческие слова?

Вот Доня молодец — никогда не подписывалась, только кукиш им показывала. Я, говорит, вдова, у меня двое детей на руках, это вы должны мне помогать, если по правде. Счетовод только переглянется с Карпом: вот нахалка, ей государство пенсию платит, а она еще помощи требует.

— Велика ли пенсия, сорок рублей, а буханка хлеба на базаре стоит пятьдесят, — обязательно напомнит Настя.

— А тебя кто спрашивает, вот уж у кого язык воистину враг, — сердится Карп Василич.

— А чего мне молчать, — не унималась Настя. — Друг или враг, а язык у меня есть, уж скажу так скажу, от души.

Карп Василич грустно вздыхал, укоризненно качал головой и удалялся со своей свитой. А Настя посылала ему вслед легкий матерок. С ужасом и восхищением глядели на нее бабы: никого не боится, никто ее не переговорит, даже сладкоголосый Карп. После каждого заёма Настя ругала куму за то, что снова поддалась на уговоры.

— Сама не знаю, что со мной сделалось, какое-то затмение, — оправдывалась кума. — Теперь ума не приложу, как заплатить и налоги, и заемы.

Но мамка была очень придумливая, и когда искала — всегда находила выход. Однажды вечером она им сказала:

— Я знаю, девки, как мне заработать, будет у нас своя копейка.

Как-то Любаша привезла списанную железнодорожную шинель, обещала и еще попросить на складе. А за картошку можно и новую добыть. Хлопу льняного сколько хочешь бери в колхозе, бригадир сказал, все равно он никому не нужен. Буду шить бурки, решила мамка, это сейчас самая ходовая обутка. Она уже давно приглядывалась: на базаре валенки и сапоги стоят тысячу рублей, кто их купит? Народ приспособился шить стеганные бурки, на них плели лыковые калоши, а умельцы обшивали подошвы резиной.

Долго не думая, Анюта с матерью взялись и сшили пару бурок, потом другу. Получились не очень культяпистые, но это для себя, для Насти с крестным. Потом их бурки стали аккуратными, ладненькими, продавались хорошо, на базаре встать не давали. Ходили к ним даже из дальних деревень, слезно просили сшить поскорее. Часто не хватало материалы, Любаша не успевала присылать старые шинели.

И пошло у них дело. Бывало, прибегут с утренней дойки, едва успеют наскоро перекусить — и мамка уже садится за машинку, а Анюта кроит, стелит хлоп, настегивает. Вдвоем спорно работалось. Зайдет Настя и напомнит — в это воскресенье надо бежать на базар, соль закончилась, без хлеба уже две недели сидим. Значит, и после вечерней дойки они с матерью будут шить за полночь, чтобы приготовить пар десять к базару. Эта работа была для них спасением, заставляла забыть о себе. Раньше, не успеешь коснуться головой подушки, горькие мысли обступят со всех сторон, и не вырваться от них никуда. А когда еле доносишь себя до постели и падаешь замертво, никакие дурные мысли не страшны.

Поздно вечером, закончив свою работу, Анюта шла проведать Настю с крестным. Соседи тоже готовились к базару. Дядя Сережа плел ивовые корзины или, зажав между колен ручную мельницу, терпеливо вертел жернов то одной, то двумя руками. Анюта знала, какая эта надсадная работа: сидишь, крутишь часами, руки отваливаются, а муки набежит от силы с горсточку. Настя терла картошку для закваски, дрожжи доставались редко.

— Вот хорошо, что надумала зайти, у меня рук на все не хватает, — и Настя, вспомнив, бросалась к печке, вываливала дымящуюся картошку из чугуна в дежку.

Сердито отворачиваясь от обжигающего пара, Настя изо всех сил лупила в дежку толкачем, толкач чвыхал и глухо постукивал о дно. Потом Анюта подлила в дежку холодной воды, насыпала две горсти муки. Натерла сырую картошку на терке и туда подсыпала чуть муки.

— Учись-учись самогоночку затирать, пригодится в жизни, — приговаривала крестная.

— Не слушай, доча, ничему хорошему она тебя не научит, — посмеивался дядя Сережа.

— Поздно, крестненький, я давно уже всему научилась и хоть завтра сама могу самогонку поставить, — хвалилась Анюта, размешивая тертую картошку с мукой.

— Да ну?

— Ну да! Вот сейчас приготовлю дрожжи, надо поставить их в теплое место, они быстро закиснут, запыхтят-запыхтят… А Насте в дежку с картошкой надо подлить кипяточку, заварить — и пускай остывает. Потом дрожжи туда — бух, и начнет работать. Отстоится, отработается, потом разлить по чугунам и можно гнать.

— Молодец! — хвалила Настя. — По самогонке ставлю тебе пятерку.

Анюта не раз видела, как гнали самогонку, но это уже неинтересно. Гнали ее по ночам, украдкой, в старых землянках и в банях. Всю ночь топились там печи, прели в печах чугуны, а по желобкам бежала самогонка, капая в подставленные кастрюли. Настя за ночь прогоняла пять чугунов, с чугуна брала по два литра.

— А сколько муки надо, крестная? — выспрашивала любознательная Анюта.

— А чтоб хорошая получилась, надо на пять литров пять килограммов, но если она есть, мука. А нет, можно и из картошки.

— У тебя хорошая, Настя, — хвалила Анюта. — Вся деревня говорит, у Насти как слеза, и опохмеляться не надо, никогда голова не болит.

Крестная на похвалы была не падкая, принимала похвалы как должное: да хорош товар, даже из картошки, не понесет она чем зря людей травить. В этом была немалая заслуга и дяди Сережи. Он как инвалид на колхозные работы не ходил, столярничал, плел корзины. Но особенно по весне сам Карп ему кланялся в ноги — помоги, Федотыч. Трактористов и механиков в колхозе осталось по пальцам перечесть. Только им Карп выписывал на трудодни хорошую рожь, остальным — проросшую, никуда не годную. Ребята пашут, а Федотыч старенькие трактора латает. Однажды полдня под грузовиком пролежал, а сделал. Легко ли ему, больному, на сырой земле валятся! А Настя этого как будто недопонимает.

— Не обижайся, Сергунь, нынче тебе достанется одна чекушечка, хватит дружков твоих поить, у меня большие планы, хочу купить поросеночка, а в Прилепах у бабки овца окотилась, давно приглядываю пару ягнят. А как мне хочется, кабы вы знали, валенки себе свалять! На базаре дорого, а в Козловке дед валяет, только шерсть свою приноси, надо два килограмма шерсти…

Крестный только обиженно вздохнет: ну ты раскатала губу, на твои планы надо две бочки гнать — не перегнать. Тут Анюта обязательно напомнит, что если бы не дядь Сережина ржица, не было бы хорошей самогонки, а довольствовалась бы Настя мутной сивухой. На это Настя раскричится, разобидится, так что за вечер они, бывает, несколько раз поругаются, а потом и посмеются. За работой время проходило весело, незаметно. А вот базарные дни Анюта не любила. Еще с вечера начинало ее лихорадить от страха. Анюшечка Купренкова засветло барабанила в окно, боялась, как бы ее не забыли. Босиком бежали ей открывать. Анюшечка самогонку не гнала, да и с чего ей было гнать? К базару она со своими девками всю ночь пекла картофельные лындики. На вокзале эти лепешки хорошо шли по рублю за штуку. И молоко в бутылках, и отварную картошку хорошо раскупали на перроне проезжающие. Потом подходила Рокочиха с ворохом лаптей и лыковых калош. У Рокочихи дед и дочки хорошо плели лапти, а потом приладились к буркам делать калоши из лыка и продавать по три рубля за пару.

Пока собирались остальные торговщики, Анюшечка угощала их своими лындиками. Удачные у нее получались лепешки — высокие, рыхлые. Два стакана муки подсыпала, хвалилась Анюшечка. Наконец, все присаживались на дорожку, подхватывали свои узлы, корзины, короба и отправлялись в темноту, в дальнюю дорогу. Шли и всю дорогу Бога просили, чтоб все продать и поскорей вернуться, чтоб не случилось облавы на базаре или еще какой беды. Анюта с крестным провожали их до последней хаты и долго глядели вслед. А навьючились — выше головы! Особенно крестная: за ворохом корзин, двумя коробами с бутылками и Насти не видать.