Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

В заготконторе работала их большая родня, отцова племянница Зоя.

— Ну вот, Зойка тебе поможет, подскажет что, — напутствовала Настя. — Там гляди в оба — жулик на жулике, главное, чтоб не обсчитали тебя, когда поведут корову на весы.

— Зоенька мне поможет, — не сомневалась мать.

Недавно стала их Зойка большим начальником, бухгалтером заготскота. А до войны жила она с матерью и сестрами в Дубровке и нищету хлебала. Если бы не дядька и не баба Арина, сидели бы они на одной пустой тюре. Потом их отец отправил Зойку на курсы в район, так она и выбилась в люди.

— Пришла я туда и сразу к Зое в контору, корову оставила коло крыльца, — рассказывала им вечером мамка, — Сидит она за столом одна, прямо как директор, а вокруг нее роем народ, и кланяются ей, и в глаза заглядывают, в ушко нашептывают. А она на них ноль внимания. Тока на счетах — щелк, щелк и пишет в тетрадку, а морда кислая, дескать, покою не дают, задергали совсем. Я слезно прошу: Зоечка, дочушка, ты ж погляди, чего они там навешают, сейчас будут взвешивать мою корову. Ни ответа, ни привета, она на меня даже не глянула. Я обомлела! Ты ж помнишь, Настя, какая она была ласковая, простая в девушках?

— А того она была ласковая, что вы новое платье Любке шьете и Зоеньке такое же, а как же. А теперь с чего ей к тебе ластиться?

Анюта слушала и верила с трудом, не могла представить себе эту новую Зойку, начальницу. Ведь она своя, да еще какая близкая родня, даже похожа на батю.

— Вдруг как рассердилась, заверещала — выйдите все вон, а ты, тетка Сашка, не засти мне свет! Я и правда у окошка стояла, — грустно улыбнулась мамка. — Что ж делать, я повернулась и пошла прочь, стою на крыльце и не узнаю ничего, ни двора, ни улицы. Ах, Зоя-Зоя, мне и так горько, а ты меня добила. Побрели мы с Суббоней на весы, а там такие коровки ледященькие, рядом с моей они, как овцы. А навешали ей всего четыреста килограммов. Даже народ зашептался у весов: да в ней не меньше пятисот, что здорова корова. Я было заикнулась, куда там! Слова не дали сказать, иди-иди, бабка, сунули квитанцию и вытолкали. Повели мою Суббоньку, а я все глядела ей вслед, и она на меня оборачивалась, глаза у нее красные, плакала матушка моя.

— А коровы плачут, мам?

— Еще как, ревмя ревут, когда у них теленка отымают или на убой ведут. И я зарюла и пошла с этой базы, гори она ярким огнем.

— Сколько ж ты получила? — нетерпеливо перебила Настя.

— Четыреста рублей.

— О, это мало, Сашка, на эти деньги хорошую корову не купишь.

Но кума ее не слышала. Она вдруг вспомнила баб, которые ей встретились на дороге за Дрыновкой. Они украдкой подкосили для себя травы в кустах и теперь гребли, тревожно поглядывая по сторонам, не прихватил бы кто из начальства. Она слышала их тихий разговор.

— Это кто ж такая идет, слезами заливается, бедная?

— Это Сашка Колобченкова с Дубровки, Коли-председателя женка, та, что выбросила в печку похоронку.

— Ой, а я ее не узнала, Сашка была такая видная бабочка, то вижу, какая-то старуха идет. Это у нее малый помер от тифа?

— У нее, большой уже малый помёр, десять годов, а старший на войне остался, ни похоронки, ни весточки не дождались. А Коля Колобченок какой был мужик!

— Это золото был, а не мужик, три года председательствовал до войны, давал по килограмму зерна на трудодень, и лен давал, и картошку. И даже мед! А нынче нам по сто граммов дадут отбросу и то мы рады.

Эти незнакомые бабы окликнули ее, и она посидела с ними на тенистой полянке, угостилась ключевой водой. Они хвалили Колю не для того, чтобы утешить ее и сказать приятное. Довоенные времена в самом деле казались такими добрыми, сытыми и счастливыми, что отрадно было их вспомнить. Потом они простились, бабы погоревали над бедной Сашкой, перетянули потуже платки и снова замахали граблями.

— Мам, ну что ты опять задумалась, не думай, не надо, пойдем спать!

Анюта увела ее за печку, уложила. Обе намаялись за этот день, но долго не могли уснуть. Анюте не давала покоя мысль, что их Суббоньки уже нет на свете, забили, превратили кормилицу в куски мяса. Вдруг раздался из темноты голос матери:

— Мне не только жалко, Анют, но и стыдно. Помнишь, как Валя Чижова переезжала к дочке, я нанялась ее барахло перевезти на своей корове, сундуки, посуду, ризье всякое… Никогда мне так не хотелось умереть, как сегодня.

Анюта даже привстала, услышав такие речи. В Голодаевке повесилась молодушка. Бабы целый вечер обсуждали ее поступок. Одни жалели и завидовали: как хорошо, несколько минуток — и конец всем мучениям. Но мать на это сказала строго:

— Большой грех! Надо дожить все, что отмеряно, перетерпеть все. Наша бабушка Аринушка говорила: жизнь моя была тяжелая, но я ее прожила!

Но даже в самые черные времена выпадают ослабинки, а то и нечаянные радости. Прошло несколько дней — смирились и с этой потерей, притерпелись и к этому горю. Пошла мать поглядеть корову в Прилепах, потом собиралась завернуть в Козловку, там продавали телку-двухлетку. Анюта без всякого интереса дожидалась ее возвращения. Новая корова была нужна в хозяйстве, но никогда не прикипит к ней сердце, как к Суббоне.

Она окучивала картошку на огороде, подняла голову и вдруг увидела их на дворе. Рядом с матерью грациозно переступала копытцами золотистая, как солнышко, с белыми пятнами телочка. У Анюты кубарем покатилось сердце. Она не помнила, как добежала до них, присела перед рыженькой на корточки, обхватила за шею.

— Мам, это же Суббонька!

— А за что я ее взяла, как ты думаешь? — ласково поглядывала на телочку мамка. — Как увидела ее, так и вцепилась намертво. Знаешь, сколько за нее уполола? Четыреста пятьдесят рублей, как за взрослую корову, с ума сошла, да еще обещала Вале Хоропольке бурки сшить, еле уговорила ее. Валька кричала караул, Сашка, отойди прочь, не буду я телку продавать, мы ее себе оставили. Улестила ее деньгами. Анюта, что ты делаешь, поглядите вы на эту дурочку, облизала телку.

Телка удивленно отшатывалась от Анюты, приседая по-заячьи на задние копыта.

— Мам, она будет Суббоней?

— Нет, дочь, она Понеда, поздно переназывать, ей второй год пошел со Сретенья.

Понеда. Быстро привыкла Анюта и к этому имени. Много лет жила у них эта корова, так похожая обликом на Суббоню. И Анюта втайне подумывала, что из состарившейся, замученной Суббони душа переселилась в молодую красавицу Понеду. Так и ее душенька после смерти отлетит, может быть, в другую, счастливую жизнь.

А как же Зойка, как она дальше жила-поживала, случилось ли им когда повстречаться? Зойка забогатела, зачванилася, на родню не глядела, а уж простой народ — не удостаивала. Как многие деревенские начальники, она думала, что пришло ее царство, и что это царство — навсегда. Но почему не дано было той же Зое заглянуть лет на двадцать вперед в свою собственную жизнь, заглянуть и ужаснуться! Почему у людей глаза на затылке и смотрят только в прошлое? А откройся Зое хоть на миг ее будущее — и она меньше бы учинила обид, меньше бы сказала жестоких слов.

Прошло лет двадцать, и Зою съел рак, она и до пенсии не дожила. Последние дни домучивалась в больнице, горемычная, всеми позабытая. Дети разъехались и глаз не казались. Она особенно ни с кем не зналась, будучи в начальниках, а с кем зналась, тем стала не нужна. Им передавали: Сашка, ваша Зоя лежит в больнице, помирает, никто к ней не ходит. Мать послушала-послушала и задумалась. Прошло несколько дней, она потихоньку собрала сумку, положила меду, ягод, сметанки. Хотела уйти к автобусу украдкой, но Настя устерегла и сразу все поняла, увидев сумку.

— Так я и знала, мое сердце чуяло! — раскричалась она. — Ты ж говорила, ноги моей больше не будет, ты ж говорила… или забыла, как она с тобой поступила?

— Ах, Настя, когда это было, — смущенно оправдывалась кума.

— Правильно Любаша говорила, никакой гордости в тебе нет.

Кума только рукой махнула: какая гордость, в землю гляжу. Настя пошла провожать ее на остановку и с нетерпением поджидала обратно. Анюта с крестной даже поесть ей спокойно не дали, так не терпелось им узнать про Зойку.

— Я как вошла, она меня сразу не признала, не поверила, что это к ней пришли. «Теть Саш, это ты?» — окликнуло ее с кровати у окна обугленное существо, в котором только по памяти можно было прочесть остатки прежней Зои.

И тетка неуверенно пошла к ее кровати, изо всех сил улыбаясь. Тут только до Зои окончательно дошло, что пришли именно к ней, ошибки нет. Она охнула и по-детски обрадовалась. «Садись, садись поближе», — шелестела она и хлопала ладошкой по одеялу. Тетка присела на край постели, стараясь не глядеть на Зою, пока не привыкнет. «Страшная я стала, да, теть?» — допытывалась больная, ловя ее взгляд. «Похудела ты, Зоенька»… «Страшная, я сама знаю Ну, как твои, теть Саш, Любаша, Анюта, внуки все лето у тебя?»

Так хорошо они поговорили, вспомнили прошлое и тех, кого уже давно нет на свете. Зоя повеселела, глаза потеплели. «Как хорошо, что ты приехала, теть Саш, я чуть ожила, а то уже была одной ногой там. Приди еще хоть разок, придешь? Если бы ты знала, какие муки терплю!» «Я за тебя помолюсь, Зоенька, Бог даст, станет тебе получше».