Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя

Крестный и деды молча постояли у кровати, понуро свесив головы. Потом тихо поговорили, примерили на глаз и пошли во двор сколачивать гроб. Настя затопила печку, загремела ведрами. Покойник в воротах не стоит, а свое возьмет: все были заняты делом, сдвигали столы под образами, грели воду.

— Саш, надо малого обмыть, — осторожно заглянула в спальню крестная.

Но кума ее не слышала. Тогда бабы подняли мамку, как куль и усадили на лежанку. Она не сопротивлялась. Анюте велели одежду подобрать и унесли Витьку обмывать к печке.

У них, младших, никогда не было ничего своего. В сундуке ждали и не дождались Ванькины рубашки и штаны. Теперь станут поджидать Дониных ребят. Анюта надолго задумалась над раскрытым сундуком и выбрала почему-то не самую новую Ванькину рубашку с маленьким чернильным пятном на рукаве. Старший брат вспоминался ей именно в этой рубашке.

Обрядили Витьку и положили на стол под образами. Всю ночь просидели Анюта с матерью в изголовье. На лавке тихо гомонили бессонные старушки, на лежанке вздыхала и сдавленно голосила крестная. «Богомоленная» бабка Дарья из Козловки до утра читала Псалтырь. Ее забыли позвать, но она все равно пришла, зажгла свечку, раскрыла свою толстую таинственную книгу и начала «отчитывать». Не раз приходилось Анюте слушать бабкино бормотание. Как ни вслушивалась она, но ловила только отдельные слова. А тут вдруг, помимо воли, стали доходить до нее целые фразы: про райские селения, где обитают ушедшие Туда. Там нет ни печалей, ни воздыханий и жизнь бесконечная. Нелегко поверить в такую жизнь, ведь все хорошее быстро кончается.

Мигала свеча, колебались плавные тени на потолке, монотонно читала старушка. И тогда в полудреме приоткрылся Анюте краешек этой жизни, не видной с земли. Ей не пригрезились райские селения, она и не могла представить ничего, кроме Дубровки, Прилеп и Мокрого. Но вдруг ясно увиделся их старый, большой дом с распахнутыми в майский вечер окнами. За столом сидели бабуля с Витькой, Поля Жвычка, которая померла прошлой зимой, и кто-то из родни, кого Анюта позабыла и совсем не знала. С тех пор она уже не сомневалась, что бесконечная, без печалей жизнь существует и не боялась смерти.

Утром «божественная» старушка с Псалтирью ушла, вернулись с дойки бабы, и разговоры пошли обыденные, земные. О том, что за эту неделю у них по деревням умерли пятеро детей, да трое в Мокром. Тиф снова навалился. Стали вспоминать, какой был страшный тиф в первую мировую и в революцию, сколько людей мерло, эта напасть словно следом за войнами ходит.

— Тиф еще бывает от тоски, — с таинственным видом поведала Настя. — Витька у нас дюже затосковал — подай ему батьку и все тут!

— Ай, не чепуши ты, Настя, от тоски еще никто не помирал, — вздохнула Домна.

Днем вдруг заявилась долгожданная фельдшерка. На нее только покосились, а она с порога раскомандовалась:

— Вы к нему не подсаживайтесь так близко, это же тиф, и хороните побыстрее, долго не держите.

Тут Настя как вскинулась на нее:

— Тиф говоришь, а неделю назад определила простуду, прописала малину и горячую печку. Сучка бесстыжая, даже не пришла, когда ее ждали, а теперь указывает, как хоронить. А ну, пошла вон из хаты, а то я тебя щас…

Настя схватила первое, что под руку попалось, крышку от чугуна. Фельдшерка отступила к двери, а старушки ухватили Настю за подол.

— Малый наш на твоей совести, по ночам будет к тебе ходить! — грохотала Настя.

— Я вам этого так не оставлю, я на работе, — испуганно лепетала фельдшерка, но вдруг губы ее плаксиво сморщились. — На мне десять деревень, я дома не бываю, целый день на ногах.

— Что толку в твоей ходьбе, люди мрут и мрут, что ни день, то покойник…

— Я не врач, а всего лишь фельдшер, это они нынче спохватились — нагнали врачей из района, машины послали по деревням, а неделю назад я была одна, как пенек, и лекарств никаких, только ругань и оскорбления…

Старушки, уже отворотившись от Насти, сочувственно кивали ей в ответ. Фельдшерка заплакала и кинулась вон из хаты, пробежала под окнами, закрыв лицо руками. Ну, чего ты развоевалась, корили старушки Настю. Вспомнили, что у фельдшерки в войну умерла девочка: она вон своего дитенка не спасла, когда есть на пункте лекарства — дает, в больницу направление выпишет — и то хорошо. Погоревали, что нет больше больницы в Мокром, перевели на станцию и сделали станцию районом. Начальству виднее, но народ сильно страдает без больницы.

Настя в который раз поцеловала Витьку и горько заплакала. Глядя на нее, трудно было поверить, что совсем недавно она кричала и ругалась, и чуть не прибила фельдшерицу крышкой. Такое с ней часто случалось — вскипит, выплеснет злость — и тут же зальется слезами. Когда подъехал фургон с красным крестом, Настя сама помогала санитарам в грязных халатах таскать витькину одежонку и матрас. Долго потом она выспрашивала крестницу, что эти мужики делали в хате, так и не смогла запомнить это слово.

Как и говорила фельдшерка, поехали машины по деревням. Сначала увозили больных в район. Потом стало так много тифозных, что открыли госпиталь в старой мокровской больнице. А летом, в самый разгар эпидемии, поставили в Мокром три большие армейские палатки. И все три были битком набиты народом. В Дубровке умерло тридцать человек, в Мокром больше полусотни. А в дальних деревеньках, куда врачи не сразу добрались, людей как косой косило.

К осени тиф стал униматься. Но многих больных и вылечили. Ах, Витька-Витька, и угораздило же тебя первым повстречаться с этим Тифом! Анюта не сомневалась, что это произошло на дороге, куда Витька каждый день ходил встречать отца. Она так и видела: вот идет к их деревням черный, костлявый Тиф и набредает прямо на Витьку.

Несмотря на запреты врачей, они и на другую ночь оставили его дома, не успели проститься. Под утро на Анюту навалился дурманный, горячий сон, которым забываются только больные и очень несчастные люди. Очнувшись, она сразу вспомнила — сегодня похороны.

Хоронили Витьку в сумеречный весенний денек, который как ни старался с утра, так и не разыгрался, и был похож на вечер. За деревней толпа поредела, но многие провожающие решили идти до Мокрого: ребята из Витькиного класса, родня и соседи. Когда стали прощаться на кладбище у открытого гроба, вдруг посыпалась с неба густая морось со снегом. Прежде чем поцеловать Витьку, Анюта смела с его лба и волос снежную крупу, и тут только поняла, что больше никогда не увидит его наяву, а только в памяти. Это в детстве ей казалось, что умирают немножко невзаправду, что ушедшие Туда остаются где-то рядом, наблюдают за ними и могут вот-вот явиться. Теперь-то она знала, что у них своя жизнь — вечная, а до временной, земной нет никакого дела.

На тихих, малолюдных похоронах крестная мрачно, со злостью сказала.

— А я — то думала, что с моей кумы довольно будет…

Тогда еще Анюта не поняла смысла этих слов. Настя осталась у них ночевать, полезла на печку, а они с матерью легли на топчане, тесно прижавшись друг к дружке. И с этого дня Анюта навсегда прилепилась к матери, а мать к ней. И никакая сила не могла их разлучить — ни уговоры Любкины, ни Настины слезы. Анюта повторяла упрямо: нет, не могу я ее бросить.

Из-за войны Анюта чуть подзадержалась в школе. Настя потом всю жизнь сокрушалась, что эта задержка порушила жизни ее крестнице, Танюшке и другим девкам. Они бы уже два года назад закончили учебу и мотанули куда-нибудь в город, на стройку завербовались — и прощай Карп! А в колхозе «переростков» уже лет с пятнадцати стали гонять по работам, особенно летом, в уборочную. То, что Анюта ходила с матерью на дойку, в расчет не принималось: это ее личное дело, помогает матери. Фроська-бригадирша с утра собирала подростков на поле и не отпускала иногда до девяти вечера. Однажды Настя не поленилась, пробежала почти до Козловки, чтобы выручить крестницу с подружками. Как она отчехвостила Фроську:

— Ты, Фрось, только с виду баба, а сердце у тебя волчиное, и ешь ты людей, как волчица, сразу видно, что у тебя никогда не было детей, и замуж ты не вышла, потому что…

Бедная Фроська, втянув голову в плечи, быстро зашагала прочь. Даже она боялась связываться с Настей, и Карп ее опасался, и начальство ничего с ней не могло поделать. А крестная, как победительница, привела их домой и дома еще долго ругала Фроську: до войны была баба как баба, не чутна-не видна, а как поставили бригадиршей, как протухла.

— А что ты от нее хочешь, ее поставили, она своей должности должна соответствовать? Должна! — размышлял крестный, хитро подмигивая Анюте.

А Анюте стало жалко Фроську: что ж она виновата, что не вышла замуж и не родила детей, конечно, бригадирша она вредная, но зачем каждый раз ей глаза колоть. И крестный Анюту поддержал — нехорошо это. И чего они добились с крестным: Настя их обложила за эту жалость самыми последними словами. И все-таки с тех пор Фроська боялась держать их в поле донемна. Анюта с девчонками и жали, мешки таскали на себе. Бабы им говорили: