Саша Окунь - Камов и Каминка
Шац перестал бегать по комнате и сел в кресло.
– Теперь так. – Он задумчиво погладил бороду. – Мы, разумеется, очень рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… Но, вы уж простите, в этом вашем визите есть определенная двусмысленность. Мы, как вы понимаете, не в курсе многих, даже большинства аспектов тамошней, – он кивнул на потолок, – жизни. И они нас не касаются, кроме…
Шац замялся, а потом поднял взгляд на двух стоящих перед ним художников.
– Вы попали сюда по настойчивой просьбе Гоги. – Его пухлая рука провела по бороде. – Видите ли, существование нашей академии хранится в абсолютном секрете. Не дай бог, о ней станет известно, трудно даже представить последствия такого прискорбного события. Поэтому прежде всего я рассчитываю на ваше молчание.
Оба художника кивнули головой.
– Замечательно, – сказал Шац – При всем этом налицо определенная сложность: наши учащиеся и мы существуем в разных мирах, и единственным местом, где эти два мира пересекаются, является эта и подобные ей академии. Так студии вы уже видели? Чудно… Единственная загвоздка у нас с пленэрным классом. В силу понятных причин. Там, – он поднял глаза кверху, – наш преподавательский состав, как бы это сказать… – он на мгновение запнулся, подыскивая подходящее слово, – вот! Недееспособен. Теперь так. – Он снова задумчиво погладил бороду – Мы, разумеется, рады вас принимать и когда-нибудь, кто знает… – Шац неловко поерзал в кресле и продолжил: – Да, как я уже сказал, это единственное место или, точнее, одно из очень немногих мест, где контакт двух миров возможен. Отсюда необходимость в некоем механизме, чьей задачей является разработка и осуществление системы контактов между этими двумя мирами, а также налаживание и поддержание системы безопасности, с тем чтобы этот контакт не оказался роковым ни для той, ни для другой стороны. Гоги – человек, который занимается системами контакта и безопасности, – просил, чтобы мы спрятали, – Шац сконфузился, – в смысле приютили вас на несколько дней. Гоги является ключевой фигурой в нашем деле, и, как вы понимаете, в просьбе ему мы отказать не могли.
– Извините, – перебил художник Камов, – но я чего-то не понимаю. Существуют два мира, это ясно. Существует посредник, в чью задачу входит осуществление контакта, и здесь проблем нет. Но почему Гоги? Ведь он… – Камов замялся.
– Живой, – подсказал Шац.
Художник Камов извиняюще поднял брови и кивнул головой.
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – медленно продолжил Шац, – и понимаю ваш вопрос. Вы правы: для того чтобы успешно справляться с этой работой, человек должен принадлежать и тому и другому миру в равной степени. Ответ на ваш вопрос заключается в определении феномена «живой». Говоря о людях, мы склонны считать, что мозговая деятельность, дыхание, работа сердца являются определяющими условиями и признаками жизни. Это так и не так. Ведь живой человек состоит не только из сердца, перегоняющего кровь, легких, снабжающих ее кислородом, мозга, отвечающего за управление организмом, его интеллектуальную и эмоциональную деятельность, опорно-двигательного аппарата, позволяющего ему осуществлять различного рода операции, и так далее и так далее. Человек – это еще и сумма надежд, вер, иллюзий. И они не в меньшей мере, чем все вышеперечисленное, являются условием человеческого существования. Точно так же, как постепенно отмирают те или иные клетки, постепенно стираются межпозвоночные диски, изнашиваются сердце и печень, так же постепенно исчезают, стираются, гибнут верования, иллюзии, надежды, и с каждой из них умирает часть человека. Так одной из первой погибает вера в то, что родители всесильны. С первой травмой, будь то сломанная нога или порезанный палец, исчезает иллюзия, что ты неуязвим; с первой несчастной любовью умирает надежда на счастье, впрочем, если человеку повезет, – Шац улыбнулся, – то надежда на счастье умирает несколько раз… А вот когда человек, растеряв все иллюзии и веры, подойдя к финалу, расстается с последней надеждой – на то, что с ним этого не произойдет, – вот тогда умирает и сам человек. – Шац помолчал, а потом тихо сказал: – Гоги давно ни во что не верит. У него не осталось никаких иллюзий. И он ни на что не надеется. Он – идеальный посредник.
Какое-то время все тихо сидели.
– Возвращаясь к нашей теме. Мы вас здесь подержим у себя до тех пор, пока Гоги не скажет, что вы можете покинуть катакомбы. Ну, а пока будете здесь, походите на уроки. Уверяю, это захватывающе интересно и небесполезно для вас. Занятия у нас все практические, кроме (по причинам, упомянутым ранее) пленэрного класса. Поэтому мы готовим группу, так сказать, теоретически, затем они самостоятельно проводят пленэр на практике недели две, а потом возвращаются, и мы подводим итоги – обсуждение работ и так далее. Сегодня у нас заключительный день первого этапа, и завтра они должны были выйти на пленэр. – Шац снова замолчал. – Но похоже, планы придется менять… Понимаете, Гоги сообщил, что все вокруг находится под наблюдением, появление студентов вряд ли останется незамеченным и может вызвать… – Он смущенно закашлялся. – Короче, это опасно. Опасно для них и опасно для Академии. В общем, надо этот вопрос срочно решать. Так что вы меня уж извините за то, что не могу уделить вам достаточно времени. Обязательно, обязательно еще обо всем поговорим, – заулыбался Шац, видя, что Каминка порывается что-то сказать. – Знаю, знаю, Зоара мне говорила, что вы обо мне писали, что вы интересуетесь подробностями парижского периода…
– Профессор, – художник Камов поднялся со стула, – мы благодарны вам за заботу и за предоставленную возможность увидеть вашу удивительную Академию. Вот только злоупотреблять вашим гостеприимством и срывать ваши педагогические планы нам западло будет. Правда, Сашок? – Он повернул голову к Каминке, и тот, громко шмыгнув носом, кивнул головой. – Ну вот, наконец-то у нас консенсус, – улыбнулся Камов.
Глава 25
И последняя
После совещания, на котором присутствовали профессор Шац, Арефьев, Бенвенуто и наши герои, было решено выпустить их на закате, когда толпа начнет заполнять переулки в поисках подходящего для субботнего вечера места и внимание сыскарей ослабнет после работы на улице в тяжелый хамсинный день. Беглецов решено было замаскировать под туристов: широкополые шляпы, темные очки, яркие рубашки, шорты, – все это должно было сбить с толку наблюдателей, располагающих совершенно другими описаниями.
Друзья переоделись, но, поглядев на Каминку, Камов молча стянул с себя туристический камуфляж и потребовал вернуть ему вельветовые штаны, ватник, шапку и лыжи с одной лыжной палкой. Другая, как ему сообщили, осталась в кабинете Верховного куратора и позже была реквизирована полицией в качестве вещественного доказательства.
Профессор Шац, еще раньше попрощавшийся с гостями, убежал на урок.
– Ну что ж, до встречи, Apex? – сказал Камов.
– Попрыгайте еще там, – сказал Apex и прижал к своей груди обоих художников.
«Вот, – подумал Каминка, уткнувшись носом в ареховскую тельняшку, – когда-то прощались навсегда, а теперь…» Подумал и всхлипнул.
– Долгие проводы – лишние слезы, – сказал Apex и утер глаза. – Берегите себя.
Снова, как и сутки назад, они, спотыкаясь, шли вслед за качающимся светом фонаря. Наконец Бенвенуто остановился:
– Мы пришли.
– Спасибо, синьор Бенвенуто, до свидания, – сдернув ушанку, сказал Камов.
– Большая честь, – пробормотал Каминка.
Заскрежетали замки, и полоска света отодвинула тяжелую, обитую железом дверь.
– Прощайте, синьоры. – Бенвенуто поднял руку. Широкий рукав пополз к локтю, обнажив мускулистое запястье. – Удачи, и благослови вас Господь.
Дверь за ними захлопнулась, и художники Каминка и Камов ступили из прохлады подземелья во влажную, горячую вату хамсина. Камов растерянно озирался, тяжело опираясь на лыжную палку. Покрасневшее лицо его покрылось крупными каплями пота.
– Куда идти-то?
Каминка повел глазами по сторонам.
Переулок был узкий, темный. Крыши грубо оштукатуренных, в редких оспинах, темных окон домов были покрыты неровной щетиной антенн и белесыми фурункулами бойлеров.
– Пойдем налево, – неуверенно сказал Каминка и, провожаемый настороженными взглядами нескольких лежавших среди груд мусора худых длинноногих кошек, медленно двинулся по неровному потрескавшемуся асфальту.
Они шли наугад по пустым, грязным переулкам, но вскоре навстречу им стали попадаться люди, улицы становились светлее, стали появляться витрины рыночных забегаловок и ресторанчиков, быстро заполнявшихся беззаботной, веселой публикой. Никто не обращал на них никакого внимания, и не потому, что внешний вид друзей не мог никого к ним привлечь, напротив, они выглядели словно два клоуна, сбежавшие с арены цирка. Низкорослый Каминка был одет в синие с бело-красными полосами и звездами, чуть ниже колена, широкие бермуды, из-под которых светились его белые, поросшие мохнатой черной шерстью пухлые икры, и в обтягивающую круглый живот ярко-зеленую безрукавку, с ядовито-желтой святящейся надписью I love Israel на груди. На его голове красовалась широкополая соломенная шляпа, на носу криво сидели солнцезащитные зеркальные очки. Рядом с ним, тяжело опираясь на палку, с лыжами на плече, вышагивал долговязый Камов. Белое облачко ушанки кособоко притулилось на его голове, седая борода падала на потертый черный ватник. Однако так уж устроен этот населяющий Тель-Авив, беззаботный, веселый народ, что для того, чтобы привлечь здесь к себе внимание, надобно быть либо красивой молодой женщиной, либо красивым молодым мужчиной, а все остальное никого не интересует, никого не касается, каждый волен одеваться и вести себя как ему вздумается, без опасения, что его поведение или внешний вид будут истолкованы не то что неправильно, а вообще хоть каким-нибудь образом.
