Елена Сазанович - Всё хоккей
Я вспомнил Альку. Ее рыжие волосы. Ее конопатое румяное личико. Я ее не убивал. И мама мне об этом сказала. И чувство вины испарилось, исчезло под логически выстроенными мамиными фразами. И я покатился на бешеной скорости дальше, по бескрайним дорогам. Пока не провалился вниз. Но если бы я не вычеркнул это из своей памяти, не уничтожил, может быть, все было бы по-другому?
— Эх, если бы только можно было уничтожить эту проклятую память, — вздохнул тяжело, совсем не по-хулигански, Витька. — Может, жить было бы легче, ты как думаешь, очкарик?
— Думаю, может ты благодаря этой памяти и живешь. И выживаешь, может. Чувство вины — единственное что и держит нас на этой земле, — тихо пробурчал я, но, по-моему, Витька не услышал.
Мне еще хотелось спросить. Вернее, уточнить. Вполне возможно, что Женька все же встретилась со своим другом, вполне возможно, что именно он был за рулем, но я передумал. Витька был не тот парень, которому нужно высказывать дерзкие предположения. Такие, как Витька, любые предположения готовы с горяча принять за факт. А уже потом вытащить пистолет. Мне это было не нужно. Поэтому я встал, похлопал Витьку по плечу и очень дружелюбно сказал.
— Ну, пока, Витя, возможно, еще увидимся. И спасибо. Ты мне многое прояснил.
— Многое? — он сощурился и потер ладонь об ладонь. — А может, ты не все понял? Может, я тоже хочу найти виноватого? Может, мне тоже было бы от этого легче? И может, вовсе и не Женька была за рулем?
Он, похоже, умнее и хитрее, чем я думал. И он был мне очень симпатичен. И чтобы не подвигнуть его на подвиги, я уверенно заявил:
— Женя, Женя. Я в этом уверен. Следствие доказало.
Видимо, я ему был симпатичен не меньше.
— Ты хороший парень, очкарик. Хоть много темнишь, я это сразу скумекал. Но мне твоя темнота по вкусу. Есть шанс душонку свою успокоить и кого-нибудь таки пристрелить. Кстати, через недельку соревнования, может, приползешь? Приятно будет думать, что ты на трибуне. А я непременно выиграю.
— Я не уверен, что приползу. Но уверен, что выиграешь, Витя, — я протянул руку. Он в ответ крепко ее пожал. Тут же глубоко вдохнул запах машинной гари.
— Здорово все-таки, когда скорость. И умереть не страшно. В скорости умирать не страшно, запомни, очкарик, смерти боятся те, кто в замедленном движении, им есть время думать. Нам — нету. И Женьке не было страшно. Я в этом уверен. Но тебе не понять. Сразу видно, что спорта ты в жизни не нюхал. И я тебя оттого жалею. Так и помрешь на подушках и простынях. А я… Если бы подушки и простыни, я бы сразу же повесился, или отравился. Нет! Лучше застрелился! Пуля тоже имеет скорость, — он шутливо приложил к виску воображаемый пистолет. И покачнулся на месте…
Он не повесился, не отравился, и не застрелился. Уже позднее, случайно я узнал (из рекламной газеты, которую подбрасывал под дверь полуслепой старик по утрам), что он, тяжело раненный, лежит в реанимации. Сорвался на финише, когда пришел первым. И как обещал — победил. И его победа застыла с ним навсегда в стерильных простынях и подушках. Приговор врачей был непоколебим. Неподвижность. Неподвижность для человека, который обожал скорость и жил в скорости. Или быстрее ее. Но как оказалось, можно жить и так. Отсчитывая секунды и перелистывая дни. Можно жить и без скорости. Не гоняя по бесконечным дорогам, а лежа на простынях и подушках. И даже с подобной жизнью согласиться.
Витька согласился. Я в этом его не упрекал. Ведь жизнь в скорости или в покое, в бешеной скорости или в бешеном покое остается во времени одна и та же. И течет для всех одинаково. И отсчет у всех один. У жизни — одна скорость. Не зависимая от наших желаний и капризов. От нашего благородства или подлостей. И никто не способен ее изменить.
Однажды я навестил Витьку. Он нехотя со мной разговаривал, что понятно. Доказывал, что малодушен, и должен тысячу раз умереть.
— Малодушие — это когда умереть по собственной воле, — перечил я ему. — Это самое простое. А найти силы и мужество жить… Это не сравнится ни с каким спортом, Витя. И ни с какой победой. Возможно, у тебя спорт только начинается. И победа еще далеко впереди. Но она обязательно будет. Если ты захочешь жить.
— Я захочу. А знаешь, ты мне сразу понравился, очкарик. Может быть, потому что я совсем другой. И никогда не мог жить вот так, как ты. В тепленькой квартирке, в очках, с лысиной на макушке и чтением умных книжек. А теперь и у меня такой шанс появляется, ты как думаешь? Я думаю, что ты откроешь какую-то тайну. Такие очкарики всегда что-нибудь да открывают. У них много времени для этого. Может, про Женьку чего поймешь. Она этого достойна. И она теперь счастливее меня. Но я все равно победил. Ведь ей ничего не нужно преодолевать, доказывать. А я победил, потому что мне это нужно и я докажу…
Но этот разговор с Витькой случился позднее. А этим вечером дома я застал Надежду Андреевну, сидящей на полу, по-турецки, вокруг нее небрежно валялись кипы раскрытых глянцевых журналов. Она даже не заметила, как я вошел. И только когда нарочито громко кашлянул, повернула ко мне голову и радостно воскликнула:
— А, это вы, Виталий! Вы сегодня рано! Это даже кстати!
Я поднял наугад журнал, небрежно пролистал его. Это был журнал мод. С блестящих страниц улыбались большеротые длинноногие красавицы. Меня слегка замутило, повеяло прошлым, чем-то сладким, приторным, так напоминающим духи Дианы. Но причем тут эта серенькая невзрачная женщина, сидящая на полу?
Надежда Андреевна потянула меня за рукав, и я бухнулся рядом.
— Здорово, правда? А знаете, кто мне больше всего понравился? Вот! — Она бесцеремонно ткнула пальцем в смеющееся лицо Дианы, сжимающей в ладошках яркий желтый мандарин. — Нет, но вы только посмотрите, сколько вкуса! Сколько изящества! Кака-а-ая девушка! (мечтательно протянула Надежда Андреевна.) Мне никогда так не удастся, никогда. Как я ей завидую! Чтобы так одеваться, так потрясающе выглядеть, нужен настоящий талант!
Вульгарно накрашенные губы Дианы были, как всегда, соблазнительно приоткрыты, вульгарно накрашенные глаза томно прикрыты. Яркие розовые сапоги на шпильках, разукрашенные немыслимыми золотыми звездами, по ее мнению, стильно сочетались с короткой золотой юбкой и вызывающе красной прозрачной блузкой. Господи, и что я так долго делал рядом с этой женщиной! Мне даже стало немножко неловко перед самим собой, что я вообще с ней связался. Чтобы так безвкусно одеваться, так пошло выглядеть, действительно, нужен талант, ровно умещающийся в маленькую глупую головку Дианы.
А Надежда Андреевна продолжала охать и ахать по поводу несравненной красоты Дианы.
— С такой девушкой любой парень чувствовал бы себя счастливым. Сразу видно, такая умная, тонкая девушка. Правда, Виталий Николаевич?
Куда уж правдивее, подумал я, вспомнив, как Диана ловко торговала своей внешностью, как заправская базарная баба. И надо ей отдать должное, могла ловко обвести вокруг пальца самых матерых продюсеров.
Чтобы не отвечать на неестественно возбужденную трескотню Надежды Андреевны, я включил телевизор на всю громкость. И здесь меня ожидал еще один сюрприз. В виде Саньки Шмырева. Поначалу я его даже не узнал. Волосы с помощью геля гладко прилизаны. Элегантный костюм — точно как у меня. Даже такая же рубашка в тонкую полоску. И очень похожие на мои, темные очки. Правда, так изящно небрежно, как я, он носить их еще не научился. Санька вообще мало кумекал в моде, плевал на все шмотки и ни разу за границей не забежал ни в один магазин. Только однажды купил в подарок шелковый платок своей матери. Так потом над ним вся команда смеялась, громко читая вслух название московской фабрики. Он единственный умудрился отыскать русский платок за границей.
Сейчас передо мной предстал другой Санька. В слизанном образе от меня. И я его поначалу не узнал, вернее, не мог согласиться, что узнал. Только когда он заговорил своим низким грудным голосом, мне пришлось смириться, что я вижу своего бывшего товарища, бессеребряника, романтика, свято уверовавшего когда-то, что благородство существует в природе равно как сама природа. Благородство, которое теперь и для него оказалось всего лишь игрой, как хоккей.
Саньку представили как спортивного менеджера, продвигающего (то есть продающий) наших хоккеистов за границами Отечества, в основном в НХЛ. Он от неловкости кашлянул. Но достойно и умно, как подобает настоящему дельцу, ответил на все вопросы. Не забыв упомянуть, что спорт — это государственная, почти национальная идея и этим должны руководствоваться все без исключения спортсмены и спортивные функционеры. Санька ни на секунду не забывал, что он честен и непогрешим.
Но следующего вопроса он не ожидал. Когда его спросили о бывшем хоккеисте-виртуозе Виталии Белых, он, казалось, вечность смотрел с экрана на меня, словно умоляюще спрашивал, что делать? Я ему ободряюще подмигнул. Он виновато вздохнул, не отводя от меня беспомощного взгляда, а потом взял себя в руки и уверенно ответил.
