Елена Сазанович - Всё хоккей
— Скажи честно, Витя, тебе ничего не показалось странным в Жениной смерти? Ну, может, ты что вспомнишь?
— Странным? — Витька почесал за ухом. — Если честно — нет. Как жила, так и померла. На бешеной скорости. Так и я, наверное, помру. Что тут странного. Одни на подушках и простынях умирают, другие на войне, третьи от водки. Четвертые от скорости. На четвертой скорости. Мы — от скорости. Всё от желания зависит. Человек живет, как хочет, и помирает, как хочет. Вот такая моя философия. Просто мы вместе должны были погибнуть.
Витька выпил залпом пива, и в его глазах появились слезы. Он их не стеснялся.
— Ты веришь, очкарик, вместе! А она захотела раньше! И в одиночку. Зачем?
— Ты так говоришь, словно она решила покончить с собой.
— Не понял ты меня, очкарик, не понял. Она бы в жизнь с собой не покончила. Не тот человек! Она жизнь до одури обожала, чем и поплатилась. Просто, как тебе втолковать… Просто, если бы она была со мной, может, мы бы так промчались по жизни еще годков десять, а то и весь четвертак, а потом разом — и в яму. Так нет… Не захотела, дура! — Витька в отчаянии стукнул кулаком по столу, бокалы задребезжали. — Дура, дура!
И Витка заплакал.
— Ты успокойся, Вить. Просто я не понимаю. Если вы с ней так понимали друг друга. Почему она не захотела с тобой быть?
— А чего тут понимать? Не в одиночестве же она решила по жизни мотаться. — Витька вытащил не первой свежести платок и промокнул им лицо.
— Значит, у нее кто-то появился?
— Если бы просто появился! Не уверен, насколько она влюбилась, но вцепилась, как кошка, в него когтями. Иначе бы все выболтала! Она же болтливая до ужаса была. А тут — гробовое молчание.
— С чего бы это?
— Вот и я думаю — с чего? Значит, он приказал! А почему приказал? Значит, был не свободен! А может, на должности какой высокой, кто его знает.
— А может и то, и другое, — неопределенно протянул я. — Но ведь это могут быть твои домыслы? Ты же его ни разу не видел?
— Не видел. Зато видел, как она к нему в машину заскакивает. Вся расфуфыренная, размалеванная, как теперь помню, в своей беленькой шубке. А шубку эту она надевала в исключительных случаях.
— А машину ты не запомнил? — не подумавши, ляпнул я.
— Здрасьте! Ты меня уже вообще за идиота держишь! Это я людей не запоминаю, для меня все на одно лицо. А моторы просто фотографирую, вот здесь, — он постучал по лбу. — серебристый форд. Я уже и Женькино лицо стал подзабывать, а эту тачку как живую перед собой вижу, усек?
— А не мог это быть какой-нибудь ее коллега по работе?
— Черт его знает! Вряд ли! Чего греха таить, следил ведь я за ней не раз, за углом у работы подкарауливал, до бешенства ревновал. Но она всегда одна выходила. А вот уже потом, из дому в этого форда частенько садилась. А потом сама тачку купила. Назло мне. Но — как оказалось — себе…
— Все-таки странно это, Витя. Ты говоришь, назло тебе. Если бы она к тебе равнодушна была, разве вообще бы что-либо назло тебе делала?
— Чего-чего? — Витька откинулся на спинку стула, покачнулся, чуть не упал, но успел вовремя вцепиться в него. И неожиданно громко расхохотался. — Равнодушна! Ну, ты, очкарик, даешь! Ой, не могу! Равнодушна! Да она влюблена в меня была по уши! Она только таких, как я, и могла любить! Но я был всех круче! Поэтому любила только меня! Зазубри это на своем очкастом носу, ботаник.
— Тогда я не понимаю, — я пожал плечами и разлил по бокалам пиво.
— Конечно, не понимаешь! Куда тебе! Судя по тебе, ты вообще ни черта в любви не кукарекаешь! Любила Женька точно меня. Но интерес имела другой. Я и сам до конца не усек. Почему, почему другой интерес? А потом меня осенило! Наверняка, была о-о-чень уважительная причина! Человек был другой, чем я, понимаешь, совсем другой? Может это ее и подмаслило? Вокруг нее ведь всю жизнь бесшабашники крутились, навроде меня. А тут… Тут видимо, какая-то сверх любопытная карта выпала. Может даже козырная.
— Но эту карту ты так и не угадал.
— Да, признаю, проиграл. Может, таились они слишком. А может, я в глубине душонки был уверен, что она все равно мне все выболтает. Она и выболтала бы. Да не успела.
— Ты, говоришь, следил. А тогда… В тот страшный вечер… Тоже следил?
— Еще бы! Не просто следил! Я к ней домой ворвался! И не пучи глаза. Да, ворвался. Решил, так сказать, точку нашим сложным отношениям поставить. Но вскоре поставила точку она. И не просто отношениям, а своей жизни, да и моей.
Витька вновь, в который раз смахнул слезу с подбитого глаза. Но при этом поерзал на стуле.
— Так вот. Как теперь помню, охапку жасмина надрал возле кинотеатра. Запах одуряющий! Мне чуть дурно не стало! А она со злости меня едва меня этим жасминовым веником не погнала, но потом открыла форточку, ее окна на шоссе выходят, и вроде нам полегчало. Жасмин на балкон вынесла, чтобы не вонял в квартире, а сама стала прихорашиваться возле зеркала. А красивая какая была, до одури! Вроде вид подростка, мальчишки. Стрижечка, фигурка худенькая, глазищи на пол лица — красавица! Краситься она не любила, считала пошлятиной, дурным тоном, в общем деревенщиной. А тут… Полкило туши, яркущая помада, фу, пудры в три слоя. Ну, я на нее и заорал. Говорю, колхозница ты! С ума уже совсем чокнулась! Ну и она мне соответственно: пошел вон, болван, тупица, три класса образования, безграмотность россейская и все в том же духе. До драки, правда, дело не дошло, как раньше, поскольку она боялась за свое короткое узкое платье и краску на лице. А вот до поцелуя дошло.
— Даже так? — впрочем, я уже не особенно удивлялся. Глядя на этого чумазого, неврастеничного парня с фингалом, мог запросто представить и его подружку.
— А чего ты удивляешься? Хотя конечно, ботаник, тебе невдомек. В общем, как положено, страстно поцеловались, ух как! И она тут же сообщила, что это поцелуй прощальный. А глазищи в слезах, сама трясется, руки от стыдобы деть некуда! Но нет, стоит на своем, мол, все, прощай навсегда, люблю другого. Я ни единому слову не поверил! Когда любят другого, так не целуются! Ну, в общем, я ей дал время на размышления до утра. Если нет — пристрелю обоих. И приказал, мол, пусть катиться к черту, к этому хмырю, и ему навсегда дает от ворот поворот. Иначе худо и впрямь будет. Иначе… В общем, не было иначе. Было, как есть. И ничего уже не поправить. Это машину легко поправить, даже самую безнадежную, это я запросто. А вот то, что было…Не-а, на это я оказался не способным.
— Значит, она не одна была в машине?
— Как не одна? Было же следствие, как пить дать одна. Просто, понимаешь, не только я принес я ей этот жасминовый веник. Вернее, только я. А того хмыря не было, но вроде, как бы и был, как бы и появился. Но не сам, а по телефону. Ты слушай. Выпили мы с ней, как полагается, при бурных разборках. А у нас принцип, железный принцип — не водить машину пьяному! Ни в жизнь, ни я, ни она бы за руль пьяными не сели. Чего за руль! Ни в жизнь бы с парашютом пьяными не спрыгнули!
— Ну, ну, — я даже подался вперед. — А ты говоришь, Витя, значит, она не могла вести выпившая машину!
— Ну да! Не могла! Но повела, — он тяжело вздохнул, опять поерзал на стуле, даже зачем-то заглянул под стол. И нервно забарабанил пальцами. — Понимаешь, очкарик, я бы тоже рад кого обвинить или пристрелить. Но только я собирался смотаться, тут звонок по мобилке. Наверняка, этот хмырь звонил. И она так после звонка расстроилась, ну чуть не плакала, хотя плакать не любила, не из тех была. И тушь потекла, и помада размазалась, и пудра осыпалась. Я говорю, давай останусь, утешу, мол. Она ни в какую! Мол, оставь! Пошел к черту! Мне нужно одной побыть, все осмыслить! Я, если честно, и ушел со спокойной совестью. Подумал, наверняка, этот хмырь в кусты шуганул. И она за ночь одумается, а там мы с ней и потолкуем. А потом заживем душа в душу, вернее, душа в душу помчимся по бескрайним дорогам… Но ошибочка вышла. Упрямая она была и гордая слишком. Видать, назло ему села пьяной за руль и все! Там-тарары! А червяк этот засушенный где-то живет, жрет, спит, скотина! Но не мог я его пристрелить! Если честно, даже не пытался вычислить, кто это! Тогда наверняка бы беды наделал. Но, если разобраться, может он и виноват в смерти, но по логике, ведь не виноват, а? Ты — умный, очкарик, скажи? Ссоры у каждого бывают, но не каждый пьяным за руль. Это она от злобы. От злобы, может быть, и я бы пьяный. Да чего говорить… И себя виню. Потому и не пристрелил этого хмыря. Я виноват не меньше, а, может, и больше. Ведь видел — в отчаянии, видел — нетрезвая, знал, что у нее тачка. Но ушел. От той же злобы, злорадства ушел. Пусть, мол, помается. А она взяла и отмаялась. И судить меня нельзя. Виноват, а нельзя. От этого еще хуже.
Я вспомнил Альку. Ее рыжие волосы. Ее конопатое румяное личико. Я ее не убивал. И мама мне об этом сказала. И чувство вины испарилось, исчезло под логически выстроенными мамиными фразами. И я покатился на бешеной скорости дальше, по бескрайним дорогам. Пока не провалился вниз. Но если бы я не вычеркнул это из своей памяти, не уничтожил, может быть, все было бы по-другому?
