И. Грекова - Пороги
— Я вас понял, — сохраняя непроницаемость, ответил Фабрицкий.
…Назавтра всему личному составу отдела было предложено собраться в так называемом семинарском зале, где проводились средние по масштабу мероприятия. Зал был невелик: несколько рядов столов и скамеек, на возвышении кафедра. Нешатов пришел раньше других и сел на самую последнюю скамью. Он уже привык к атмосфере отчуждения, окружавшей его незримой стеклянной стеной. От нечего делать он разглядывал свой стол, весь изрисованный и исцарапанный. Еще со времен Пушкина любимой темой рисунков, набрасываемых так себе, от нечего делать, были женские ножки. Тогда — в легких, бескаблучных туфельках, изящно скрещенные, высунутые из-под оборки платья. Теперь — чаще всего одна нога, смело открытая выше колена, с мускулистой икрой, на высоком каблуке. Таких одиночных ног на столе Нешатова было несколько. Разглядывая их, он представлял себе тягучую скуку собрания, скрип голоса докладчика, автора рисунка, давно ничего не слушающего и тупо обводящего контур ноги…
Сотрудники отдела прибывали, балагурили, смеялись, жужжали, как пчелиный рой, но их поток обходил Нешатова. Люди садились на других скамьях, а три места рядом с ним оставались пустыми. Что же, он по доброй воле пошел в подозреваемые. А все-таки неуютно…
Вдруг на одно из пустых мест кто-то сел. Это была Магда. Случайно или нет она села рядом с ним? Скосив глаза, он увидел ее впалую, смуглую щеку, зеленоватый глаз, прямо и твердо глядящий перед собой, и убедился — не случайно. Сердце его забилось счастливо и недоуменно.
Рука Магды лежала на скамейке, на пустом месте, разделявшем их. Он накрыл ее ладонью. Рука вздрогнула, но не ушла. Он сидел, счастливый, а под его ладонью лежала живая птица. Сколько времени продолжалось это счастье? Минуты две. Магда повела в его сторону глазом и чуть-чуть покачала головой. Он освободил птицу. Все равно он был счастлив.
Вошли Фабрицкий с Никифоровым в сопровождении членов комиссии. Начался доклад Никифорова. Он надел очки, заправил за уши жидкие пряди светлых волос, отчего стал похож на бабушку. Добрая, в сущности, бабушка, думал Нешатов. И все кругом добрые. И выводы комиссии — тоже.
На самом деле выводы были длинные и нудные. Сначала общие слова. Потом краткое перечисление достижений отдела. Наконец, недостатки. Их было много. Одних упущений в документации комиссия обнаружила штук двенадцать. Например: «Отчеты печатаются не на бланках установленного образца, с рамкой вокруг текста, а на обычной бумаге» (Ган поднял руку и попросил внести в акт, что бланков установленного образца институту не отпустили; было внесено). Критиковались нестандартные размеры полей и отступов, не соответствующие ГОСТу, и другие нарушения, вроде нестандартного написания латинских и греческих букв.
По содержанию отчетов замечаний не было, кроме одного: «Необходимо больше внимания уделять существу вопроса». Полынин с места произнес довольно громко: «Доклад комиссии евнухов, выбирающих наложницу султану». Засмеялись все, кроме Никифорова. Один из членов комиссии, юмористический бородач, предложил «исключить из выводов эту неопределенную рекомендацию», что и было сделано ко всеобщему удовольствию.
Далее комиссия обрушилась на названия работ. Ей удалось обнаружить, что названия тридцати процентов тем менялись по ходу их выполнения, что отмечалось как серьезное нарушение планового принципа работы. Названия лабораторий не вполне соответствовали их тематике. Одна из тем, «Преобразователь алгебраических выражений», была внесена в план волевым актом заведующего.
Указывалось, что сотрудники отдела «стихийно посещают библиотеки, не оформляя это должным образом» (на каждый пункт обвинения Фабрицкий согласно кивал). В числе недостатков указывалось и то, что в отделе нет четкого разграничения разного рода собраний: научного семинара, философского семинара, профсоюзного и общего собраний. Например, председатель комиссии, посетив заседание философского семинара и выслушав содержательный доклад товарища Шевчука, считает все же, что его было бы уместнее вынести на научный семинар, так как в нем было много формул и докладчик не привел ни одной цитаты из первоисточников (Шевчук самодовольно обвел аудиторию черным масленым взором, словно его невесть как похвалили). Должности лаборантов, механиков, техников хронически недоукомплектованы. План защит кандидатских диссертаций недовыполнен… и так далее.
Все слушали внимательно, ожидая, когда же наконец грянет гром — зайдет речь об анонимках. Но нет, ничего такого не последовало. Комиссия ограничилась неопределенным указанием: «В отделе еще не все сделано по линии воспитательной работы». Выводы закончились на каком-то беззубом отрицательном пунктике, чуть ли не о внешнем оформлении стендов наглядной агитации. И это все?
Оказалось, все. Никифоров сложил листки и сел. На кафедру вышел Фабрицкий.
— Товарищи, мы только что прослушали глубокий и содержательный доклад профессора Никифорова. Мы благодарны комиссии и лично Михаилу Семеновичу за объективную и доброжелательную критику. Отдельные недостатки, справедливо указанные в выводах комиссии, мы постараемся изжить. У нас еще много недостатков. Далеко не все они были указаны в докладе. Мы знаем о них и надеемся с ними справиться. Позвольте, товарищи, от вашего лица поблагодарить комиссию и ее председателя за плодотворную работу.
Фабрицкий хлопнул в ладоши. Аплодисменты, хоть и недружно, были подхвачены.
Стали расходиться. Фабрицкий вышел вместе с Ганом.
— Гора родила мышь, — резюмировал Ган.
— Но я был у горы акушером. Знали бы вы, Борис Михайлович, чего мне это стоило! Все эти дни, пока комиссия проверяла отдел, я непрерывно работал с ее председателем лично и через других. Мне удалось нащупать его самое слабое место: он болезненно не любит формул. Он что-нибудь скажет, а я сразу — на язык математики. Пишу что попало: дифференциальные уравнения, операторы, кванторы… Нечто, не имеющее отношения ни к чему. Грамотный человек сразу бы раскусил, а он смотрит с уважением и опаской: ничего не понимает, а признаться не хочет. С помощью таких нехитрых приемов я его приручил, взнуздал, вдел ему кольцо в нос и повел за собой. И еще: через нашего общего друга, анонимщика, который, несомненно, уже ползал к Никифорову, я передал ему информацию, будто я назначен председателем той комиссии, которая вскоре будет проверять его самого.
— Это верно?
— Разумеется, нет.
— Александр Маркович, это же не совсем корректные методы…
— Корректными методами с такими людьми не справишься.
38. Кипят страсти
— Опять общее собрание! — брюзгливо сказал Коринец. — Начальство резвится. На прошлой неделе профсоюзное, на этой два семинара. Сегодня снова здорово! И как не надоест!
Максим Петрович Кротов занял председательское место и, мягко улыбаясь, сказал:
— Уже второй раз мне приходится председательствовать на таком щекотливом собрании. Как вы, наверно, догадываетесь, речь опять пойдет об анонимках. Александр Маркович, ваше слово.
Фабрицкий взошел на трибуну, щеголеватый, решительный, и начал:
— Если помните, в прошлый раз мы обсуждали только содержание анонимок, не касаясь вопросов: кто, почему и зачем? Я обещал вам, что до этого дело дойдет. Сейчас до этого дело дошло.
Зал зашумел. Кротов навел порядок несколькими щелчками карандаша по графину.
— До этого дело дошло, — повторил Фабрицкий. — Вы уже знаете, что наше письмо не встретило поддержки. Мне дали понять, что я волен заниматься этим делом единолично, как частное лицо. Я и занялся. Подошел к нему, как и должен научный работник, с позиций исследователя… Не мешайте говорить.
— Тише, товарищи! — воззвал Кротов, снова прибегнув к графину.
— Было ясно, — продолжал Фабрицкий, — что автор либо работает в нашем отделе, либо непосредственно с ним связан. Криминологическая экспертиза, которую мне удалось организовать, показала, что ряд анонимок был напечатан на машине «Наири», одной из восьми, находящихся в нашем машинном зале. Это сразу позволило отмести те кандидатуры, которые не в ладах с вычислительной техникой.
Кругом засмеялись.
— Это меня, что ли? — спросила Дятлова. — Я и без того вне подозрений. Только сумасшедший может систематически строчить доносы на самого себя.
Смех усилился.
— Такие случаи бывают, — заметил Коринец. — Заодно со всеми приплести и себя.
— Давайте серьезнее, — сказала Магда. — Вы мешаете Александру Марковичу говорить связно и кратко.
Она сидела тихо и строго, уставив прямо вперед светлые, крыжовенные глаза. Сбоку белки казались совсем голубыми. «Люблю, — думал Нешатов, глядя на ее тонкий, бескомпромиссный, отчетливый профиль. — Пусть я для нее ничего не значу, все равно — люблю».