Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)
Вся подушка была вывожена в мокром, разведенном слезами Версты сигаретном пепле, одеяло комом выпирало из пододеяльника, а Верста рыдала и рыдала – столь горько, что я вылетел прыжком из постели – хрястнула под пяткой спичечница – и, прижимая ладонью к ребрам онемелое от грохота сердце, рявкнул:
– Заткнись, гадина!!!
И Верста, длиннючая, Коломенская, воздвиглась на кровати, трясясь крошечными дряблыми молочными железками, головой чуть ли не под потолок, удвоилась черною тенью:
– Пошел вон, подонок, сука, жиртрест…
Жиртрест, не чуяный двадцать лет без малого, мгновенно насел на меня раскаленным конусом – с головы до ног, – и я заплакал, бросился на Версту, повалил, смешав с одеялом, придавил кучу всем своим жиртрестом, отыскал личико Версты, сдавил по ушам руками и стал мыть языком, вылизывать, захлебываясь нашими общими слезами и соплями. Верста ворочались, поджимала ноги – а через десять минут сомлела…
– Откуда ты знаешь это слово?
– Какое?
– Жиртрест.
– Ты обиделся, да? Не надо, хорошо? Ты очень красивый.
– Нет, не обиделся. Откуда ты знаешь слово? Ты ж еще маленькая, даже когда я в школе учился, так уже почти никто не говорил.
– Братик мой старший научил – мне было лет шесть, а я помню… Видишь, я тоже гениальная, вроде тебя.
– Ты одна гениальная, а я мудак.
– Витька, тебе Россия снится?
– Верста, объясни мне одну вещь: почему тебе все можно – и мистика, и сновидения, и все такое прочее, – а мне ничего нельзя?
– Мне снилось, что я приехала в Ленинград и звоню с вокзала папе… В смысле, хочу позвонить, а у меня только тутошние монетки, а двушек нет. И я боюсь попросить, чтобы не узнали, кто я такая… К чему бы это.
– К дождю.
– Опять не хочешь говорить! Ты же знаешь.
– Я только насчет себя знаю.
Пять часов утра. Сидит Верста на постели, коленями подбородок подпирает; шею Версте сгибать почти не приходится. Вот и еще одну ночь я хитро перебыл, обманул Анечку с Верстою: первая не пришла ко мне по холмам, вторая – не заснула.
Ни слова правды никому и никогда… А днем – посплю.
Еще бы хоть сколько-нибудь да вот так перебыть.
– Зачем ты это все устроил вчера?
– Верста, ты же знаешь, что я ради красного словца продам мать и отца. А ради Красной Шапочки продам Дюймовочку.
…Бодрый я встает, гладит дремлющую Версту по спинке вдоль – с добрым утром, с новым счастьем, – бодрый я идет на кухню, где раковина завалена немытою посудой, где бубнит холодильник, где растет золотой виноград на картинке-календаре; бодрый я группирует на столе молоко, яйцо и пластинку черствой белой булки – гренку; бодрый я готовит Версте на завтрак…
– Витька, – сопит Верста, – дай поспать, не громыхай…
Не громыхаю.
Лезу в шкапик, осматриваю жестяные шкатулки родом из Таллина – красные в белый горошек, малмала меньше. Надписи: «Соль», «Сахар», «Крупа», «Чай» – отсутствие содержимого надписям не соответствует. Несколько чаинок нахожу в «Корице». Сахарные остатки – в «Крупе».
Ни слова правды никому и никогда, как и подобает умным, неодушевленным предметам.
27
На улице Судей, между заведением «Демис Руссос» и шашлычной братьев Кадури, есть подворотня без ворот, тупиковый коридор, заканчивающийся калиткой, покрытой голубым, с фигурной надписью: «Бюро знакомств “РОЗИ” – от и до». Сейчас после «до» и бюро не обслуживает. Возле калитки сидит на корточках Шоши – в колготках, непрозрачных в районе исподнего, и черной майке. Шоши тридцать два года, а ее дочке – семнадцать. Родила Шоши от своего папы, но дочка все равно получилась красивая. Дочку зовут Циона. Она, Циона, родила недавно дочку от своего дедушки – Шошиного папы. Шошин папа в свое отцовство не верит. Он-то считает, будто Шоши родила выблядка и Циона родила выблядка – от неизвестных вонючих ашкеназийцев .
Ашкеназиец, если кто не знает, – это такой гнусный Мойшеле-хитрован, родом из Польши, жрущий фаршированную рыбу и варенную в сахарной воде морковь, чиновник или министр, разъезжающий на собственной машине по всему миру. Гад ползучий, член парламентский!
Вонючие ашкеназийцы при первой же встрече посыпали Шошиного папу порошком ДДТ, перевезли в домик из гофрированной жести и социально обеспечили. А Шошин папа в отместку за все это дул напиток арак, торговал по мелочам запрещенными травками и спал со своей дочкой.
Постепенно все перемешалось: гофрированная жесть износилась, жильем стала улица Судей, среди вонючих ашкеназийцев нашлись люди с сердцем, а среди братьев- сефардов обнаружились сволочные деловары, строительные подрядчики и фаршированные гнилью чиновники.
Брат-сефард, если кто не знает, – это такой отличный крепкий парень, настоящий мужчина, родом из Северной Африки, проливающий пот и кровь за наше Государство и ни черта за пролитие не получающий. Прямой человек, открытая душа.
«РОЗИ» не работает, закрылась до утра, а Шоши до утра – открыта.
Кинуть палку с налета, без единого прикосновения к Шошиным семидесяти килограммам, как какой-нибудь Лебедь-Леде, стоит всего пятьдесят сиклей. Но где ж он, искусник? Приступает клиент к примыканию, но хоть раз да зажмет Шошины буфера в припадке страсти, полапает, еще и целоваться полезет. Целоваться не позволяется никому, а палка с зажимом стоит сто сиклей. И – платят, не связываются. Шоши и сама может крепко отметелить, и на ее крик выходит папа – Моррис Абарджиль. Моррис выходит в шортах, в кожаной курточке на голое тело и в красном гоночно-жокейском кепарике с длинным козырьком; кепарик прикрывает лысину, но в целом Моррис молод: ковбойские складки на вытянутой будке, бакенбарды до уровня мочек ушей – чернота леопардовых пятен пополам с никелем. «Рыжон» пятьдесят пятой ближневосточной пробы висит на цепке, пылает сквозь грудную волосню.
Моррис может убить.
А дочка Шошина торчит на стульчике в баре “Holy Land” – напротив британского консульства. Кровавый померанец – волосы Ционы, одета она в джинсята снежного цвета с надписью “Minifuck” на правой ягодице, босоножки у нее из серебряного волокна, а мужская сорочка-безрукавка изготовлена компанией «БОСС». На три номера больше, чем нужно. Так и нужно! Все равно прокалывают сорочку ее соски. Двадцать волосяной толщины браслетов на Ционином запястье, а на шейке придерживает шнурок золотое имя – Ziona…
– Руси, дружище, как оно ничего?! – Моррис сидит на своем аварийном балконе, наблюдает, как во мраке Шоши переругивается с тремя пацанятами: «Шоши, иди сюда». – «Что ты хочешь?» – «Хочу тебя вы…бать». – «Вы…би свою сестру». – «Не смей упоминать мою сестру, блядь-дочь-бляди!!» – «Скажи это своей матери». – «Шоши, иди сюда». – «Что ты хочешь?»…
– Полный порядок, – отвечаю я.
– Зайдешь?
– С наслаждением.
На балконе стоят два плетеных креслица и такой же столик. На столике лежат две дурные сигареты. Я присоединяю к ним бутылку монастырского коньяка «Латрун» – Верста решила больше коньяка не пить. Моррис поднимается со своего кресла – дух морозит от его медлительности! – погружается на несколько секунд в забалконную комнату – там полная тьма, – и возвращается с двумя лафитниками.
– За бытие!
– За бытие, Моррис.
– Да погибнут наши враги!
– Аминь.
Моррис вынимает из кармана шортов сплющенную вчетверо бумагу в государственном конверте поносного цвета, тыкает мне.
– Прочитай, что они пишут, вонючие ашкеназийские собаки.
«Государство, Департамент, Бюро Социальной Поддержки…только в том случае, если ты начнешь работать в конвенциональные часы …
Относительно твоей задолженности по квартирной плате. Бюро готово взвесить вопрос о погашении твоего долга после того, как ты представишь расчетный лист твоего жалованья… С большим благословением…»
– Ну, Руси? Ты видишь? Блядь-дочь-бляди, говнодочь-говна, наша социальная работница, ничтожество, я зарежу ее детей, задавлю ее мать, я сожгу им ихний обосранный Департамент – она мне пишет! Я был там неделю назад. Какой-то грязный ашкеназийский дед попер на меня с револьвером: «Я-а выизову полицие», – Моррис изображает ашкеназийского деда. – Я разбил ему его носатую харю. Я им переломал все ихние стулья, разорвал ихние грязные ашкеназийские документы…
– Успокойся, дружище. Глотнем?
– Само собой. О, я ненавижу их, Руси, я ненавижу этих Рабиновичей, этих Чарли Чаплинов! Я им сказал: ты знаешь, что я им сказал? Я им так сказал: это вам не Россия, это вам не Сибирь, у нас в Стране, слава Имени, демократия, это не ваша сраная Польша, откуда вы все сбежали, когда немцы собрались сделать из вашего вонючего жира косметику. Они прибежали сюда, привезли на самолетах нас, настоящих евреев, и хотят превратить нас в слуг! Если я через три дня не начну получать полное пособие на всю семью – плюс квартира, плюс нянька для Циониной малышки, я возьму пару гранат и сделаю им сладкую жизнь. Клянусь Именем, я сделаю с ними то, что никакой собачий сын не делал.
