Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза
— А, наверное, хочешь по-маленькому. Туалет справа от входа. Погоди-ка, я сейчас зажгу свет.
Приоткрыв дверь конторы, Отомацу повернул рубильник на распределительном щите. Лампочка заморгала, высвечивая заснеженную платформу.
— Господин начальник, мне что-то боязно, вы меня не проводите?
— Конечно, конечно, пойдем.
Слегка наклонившись вперед, девочка потянулась к Отомацу и ухватилась за его руку.
— Вообще-то, бояться тут нечего. Ну ладно, ладно…
Сжав маленькую ладонь, Отомацу ощутил безотчетную грусть. Возможно, потому, что вчерашняя девочка и эта ее сестра до невозможности живо напомнили ему его покойную Юкко. А может, потому, что его здешней жизни осталось всего три месяца?
Если бы только они не застудили ее тогда, Юкко наверняка бы стала такой же, как эта девочка, и каждый вечер просила бы проводить ее в туалет. Но ее нет. А все потому, что она родилась в этой глухой деревне, где даже врача нет, потому, что ее укладывали спать в смежной с конторой комнатенке, где всегда был сквозняк. Отомацу с ужасом подумал: это его работа убила его ребенка.
Поджидая девочку возле туалета, Отомацу рассеянно смотрел на противоположную платформу. Семнадцать лет назад, вьюжным утром, он стоял на этой платформе, провожая свою Юкко, которую мать крепко прижимала к груди. Он дал сигнал к отправлению точно так же, как делал это всегда, и проводил взглядом удаляющийся КХ-12. А вечерним рейсом Юкко, завернутая все в то же одеяло и уже похолодевшая, вернулась домой.
(Неужели ты и своего мертвого ребенка готов встречать, размахивая флажком?)
Так сказала жена, опустившись на корточки на заснеженной платформе с Юкко на руках.
А что он ей тогда ответил?
(Что поделаешь, я же путеец. Кто, кроме меня, может принять КХ в такую круговерть? И если я не буду размахивать флажком на платформе… Да и стрелку кому-то надо переводить. Ведь этим рейсом дети возвращаются из школы.)
Жена огрызнулась в ответ:
(Вот и твой ребенок вернулся. Посмотри во что превратилась наша Юкко, она холодная как лед…)
Это был единственный раз, когда жена позволила себе повысить голос на Отомацу, ни до этого, ни после такого не случалось. Отомацу никогда не забыть, каким неожиданно тяжелым оказалось мертвое тельце, которое жена почти насильно всунула ему в руки, таким тяжелым, что он едва устоял на ногах. Куда тяжелее обледеневшей стрелки…
И еще один голос ожил в его памяти.
(Дядя Ото, а что, Юкко умерла и ее больше не будет?)
Это был голос Хидэо. Отбросив в сторону парусиновую сумку на ремне, мальчик вклинился между супругами и вырвал Юкко из рук остолбеневшего Отомацу.
(Бедная Юкко. А я еще не хотел, чтобы она была моей невестой. Простите меня, тетя. И не ругайте дядю Ото, что он помахал для нас флажком, ладно?)
Запрятав горькие воспоминания поглубже, под толстый слой ваты, прикрывавший его грудь, Отомацу поправил воротник и стал смотреть себе под ноги.
«Весной я уже не буду путейцем, тогда и поплачу», — подумал он.
— Спасибо, господин начальник.
— Вот, попей-ка на дорожку. — И Отомацу протянул вышедшей из туалета девочке банку согретого за пазухой кофе. — Ты такая хорошенькая. Наверное, и мать у тебя красивая. Интересно все же, чья ты.
— Вот, возьмите, здесь еще половина осталась.
— Да я не хочу, пей до конца, не стесняйся.
Все деревенские ребятишки росли на глазах у Отомацу. Все они в конце концов уехали в город, но их лица остались у него в памяти. «Если даже чужие дети так меня трогают и мне доставляет такое удовольствие наблюдать за тем, как они растут, то что же я чувствовал бы, глядя на свою плоть и кровь?» — думал иногда Отомацу.
Он никогда не ездил в Биёро, и в основном потому, что не мог спокойно смотреть на выросших девочек. Когда Отомацу бродил по подземным торговым рядам, ему назойливо лезли в глаза вещи, которые могли бы подойти Юкко. Однажды он даже повертел в руках красный ранец. Иногда, не выдержав, он действительно покупал шарф или джемпер, но обычно тут же дарил их первому встречному ребенку — не везти же домой, в самом деле.
Допив кофе, девочка потянула Отомацу за рукав и жестом показала, чтобы он нагнулся.
— Что тебе?
Он склонился к ней, и девочка, совершенно спокойно обхватив его руками за шею, притянула к себе. Внезапно он ощутил вкус кофе во рту.
— Это еще что за штучки? Вот уж не ожидал!
Девочка подпрыгнула и, шлепнувшись на обледенелую платформу, засмеялась:
— Просто захотелось вас поцеловать.
— Нечего подлизываться. Ну и проказница же ты!
— Я завтра опять приду, ладно? Пока!
— Что ж, пока так пока. Иди осторожнее, не торопись, да старайся держаться поближе к середине дороги, а то еще провалишься в снег.
Девочка легко, словно танцуя, пробежала мимо турникетов и, несколько раз оглянувшись, скрылась в здании вокзала.
— Не беги так быстро!
Когда Отомацу вернулся в зал ожидания, девочки там уже не было. В зал струился яркий лунный свет. Проходя через витражи на окнах, он, будто волшебный фонарь, расцвечивал желтоватые оштукатуренные стены причудливыми радужными узорами.
Скрипнула дверь, и в дверном проеме показалось заспанное лицо Сэндзи:
— Что это с тобой, Ото-сан? Ведь еще совсем темно. Точно, двенадцать часов. Мы ведь вроде бы только что легли.
Оглянувшись на стенные часы, Сэндзи широко зевнул:
— Сестра той вчерашней малышки приходила за куклой. Ой, да что же это! Она опять забыла ее!
Целлулоидный пупс по-прежнему лежал на скамье.
— Придет еще раз.
— Да, наверное. Я мог бы и сам отнести, да не знаю, чьи они, эти дети.
Окинув взглядом заснеженную платформу, Сэндзи подозрительно уставился на Отомацу:
— А не приснилось ли тебе все это? Какой ребенок станет бродить по улицам в такой поздний час?
— Она очень самостоятельная, эта девочка, и такая славная. Думаю, она из Саппоро или из Асахигавы. Городской ребенок, они все полуночники.
— И все же слишком уж поздно. Может, то была снежная королева?
— Ха-ха. Будь это снежная королева, я бы уже превратился в ледышку.
— Что?
— Да нет, ничего.
С куклой в руках Отомацу вернулся в контору и, усевшись за стол, открыл тетрадь ежедневных донесений, куда давно уже нечего было записывать.
Из Саппорского главного управления позвонили во второй половине дня, когда Сэндзи здесь уже не было, он уехал утренним рейсом. Подняв телефонную трубку и услышав слова: «Главное управление», Отомацу невольно стал по стойке «смирно». В трубке раздался дорогой его сердцу голос.
(С Новым годом! Это Хидэо…)
— Неужто малыш Хидэ? Ой, прости, разве так говорят с начальником отдела! А отец утренним рейсом уехал в Биёро.
(Я собирался приехать вместе с ним, но сегодня первый рабочий день после Нового года…)
В трубке наступило молчание.
— Не велика важность. У тебя и так работы невпроворот, а тут еще я со своими проблемами… Зато теперь я наконец могу уйти на покой вместе с линией Хоромаи. Вот и с отцом мы как раз говорили, что быть путейцем — не самая завидная должность.
Отомацу старался говорить веселым голосом, живо представляя себе, что сидящий за своим рабочим столом в главном управлении Хидэо не знает куда девать глаза от смущения.
(Дядя Ото, я только что отправил вам все бумаги. Я понимаю, что очень виноват перед вами, и вот решил позвонить, чтобы попросить у вас прощения…)
— Не велика важность. Ты и так без конца хлопотал за меня перед начальством. Надеюсь, это не повредило твоей карьере?
(Да нет же, я ничего такого не делал. Это все отец, он каждый день ходил в главное управление и вел переговоры с начальством. Еще он ежегодно собирал подписи среди жителей Биёро, ему удалось набрать тысяч десять.)
— Вот оно что… Я и не знал. Сэн-тян ведь и словом о том не обмолвился.
(Он нарочно переодевался в рабочую спецовку и в выходные с утра до вечера стоял у подземного торгового центра. Конечно, негоже мне расхваливать собственного отца, но мне не хочется, чтобы вы на него обижались. Простите меня, пожалуйста, что так вышло. Я ничем не сумел помочь…)
— Да что ты, не велика важность… Не хватало еще тебе, начальнику отдела, беспокоиться о всякой ерунде.
Некоторое время Хидэо молчал, слышно было лишь его дыхание.
(Дядя Ото, я… я хотел сказать, что я вам очень благодарен за все.)
— Не говори чепухи, ты меня краснеть заставляешь.
(Но ведь это правда. Я бы никогда ничего не добился, если бы вы и в дождь и в снег не провожали и не встречали нас на платформе в Хоромаи. Я не умею красиво говорить, но это именно так.)
— Да неужто ты бы без меня не поступил в Хоккайдский университет? А экзамены на высший разряд? Неужто бы ты…
(Я уже сказал, что не умею красиво говорить, но не я один так думаю. Те наши ребята, которые уехали в Токио, тоже не могут вас забыть.)
