Кауи Хеммингс - Потомки

— Если бы у Джоани был собственный катер, в котором она знала бы каждую деталь, ей, возможно, не пришлось бы… — Он машет рукой в сторону дочери.

— Она не в первый раз участвовала в гонках, и в том, что случилось, не было моей вины! Не я устроил аварию!

— Она заслуживала больше, чем катер, — говорит Скотт, глядя мне в глаза.

Не могу поверить, что он это говорит, да еще в присутствии своих внучек. Я едва сдерживаюсь, чтобы не выложить ему правду прямо в лицо. Я мог бы сказать, что Джоани мне изменяла и что я тоже кое-чего заслуживаю. Я мог бы сказать, что она разбила мне сердце, разбила сердце нашим дочерям.

— Знаю, — отвечаю я. — Заслуживала. — И сам понимаю, что так оно и есть, что это не просто слова, которые я произношу, чтобы угомонить Скотта. Я делаю вдох поглубже. Напоминаю себе, что он отец моей жены. Я даже представить себе не могу, что бы я чувствовал, окажись на месте Джоани одна из моих дочерей. — Вы правы, — говорю я. — Простите.

— Бога ради, кончайте издеваться над человеком! — говорит мне Сид.

— Да, дед, ты чего? — говорит Скотти.

— Папа делал все, что мог, — говорит Алекс.

Я едва ли не пугаюсь: а вдруг Скотт подумает, что я заплатил своим дочерям за то, чтобы они меня поддержали? Наш объединенный фронт выглядит странно, будто бы это не мы, а какая-то другая семья. Из тех счастливых семейств, что порой попадаются на глаза. А потом я думаю: а мы? Мы счастливое семейство? Мы же собрались в палате, несмотря ни на что. Где бы мы ни находились, кем бы ни были, мы пришли сюда только ради Джоани, только потому, что она молчит. Я вспоминаю Сида, который сказал своей матери, что смерть отца — лучшее, что у них случилось, и понимаю, что он сказал так вовсе не со зла, а чтобы она узнала правду, пусть горькую, но правду. Каким же нужно быть храбрым, чтобы это сказать.

Я мог бы сказать Скотту, что деньги не сделают мою жизнь лучше; смерть его дочери сделает ее лучше. В глубине души я знаю это. Я не хотел того, что произошло, я не желал жене зла, но сейчас, когда это случилось, сейчас, когда я знаю, что будет дальше, я уверен, что дочери это переживут и станут сильными, интересными людьми, а я буду им хорошим отцом, и у нас будет счастливая жизнь, гораздо лучше той, к которой мы привыкли. Мы будем счастливы. Джоани. Прости нас.

— Я не смог выбрать покупателя. — говорю я Скотту. — Сделка не состоялась.

Девочки изучающе смотрят мне в лицо. Алекс улыбается. Не знаю почему, не знаю, что значит для нее мое решение, но я рад получить ее одобрение.

— Я оставил землю в семье, хотя это и станет для нас еще одной занозой в заднице. Придется много работать.

— Это меня не касается. — говорит Скотт.

Мне хочется крикнуть, что и меня волнуют совсем другие проблемы, что сейчас мне приходится думать за всех, что моя жизнь неожиданно нанесла мне удар, но я устоял на ногах.

Скотт встает и подходит к Джоани. С видом знатока разглядывает цветы, словно книги на полке, и вдруг смеется:

— Держу пари, все чуть не лопнули от злости, когда ты им это объявил.

В его голосе слышится гордость.

— Точно. Могу представить, что́ они там говорили, когда я ушел.

Хотя мой поступок абсолютно допустим с точки зрения закона, я все же не гарантирован от неприятностей, какие может устроить какой-нибудь адвокат, который вполне способен найти слабое место в моей позиции и вцепиться в меня мертвой хваткой.

Элис смотрит на журнал Сида. У нее огромные, как у совы, глаза.

— Пойдем? — спрашивает она.

— Нет, мам. — отвечает Барри.

— Почему? — спрашивает она.

— Потому что…

— Да, Элис. — говорит Скотт, — нам пора.

Он складывает руки и обращает взор на свою дочь. Девочки с тревогой смотрят на меня.

— Девочки, — командую я. — Сид!

Я киваю на дверь. Все вместе мы выходим в коридор.

— Он прощается? — спрашивает Алекс.

— По-моему, да, — отвечаю я.

В коридоре мы проходим несколько шагов в одну сторону, разворачиваемся и идем в другую. Только Скотти стоит на месте и смотрит на деда. Через некоторое время мы не выдерживаем и тоже становимся в дверях, хотя и делаем вид, что смотрим куда-то в конец коридора. Скотт стоит с закрытыми глазами, а его рука лежит на плече Джоани. Скотт молчит. Барри стоит рядом, глядя на отца со страхом и почтением.

— Он читает молитву? — спрашивает Сид.

— Нет, — отвечаю я.

Элис отходит от постели дочери, Скотт смотрит на нее, потом на дочь, зажимает рот ладонью и зажмуривается. Затем открывает глаза и кладет ладонь дочери на лоб, гладит ее волосы. После этого подходит к Элис, берет ее за руку и ведет к двери. Мы дружно делаем шаг в сторону. Скотт бросает на меня мимолетный взгляд и уходит. Мне знаком этот взгляд — обычно так смотрит на меня адвокат проигравшей стороны после процесса. В этом взгляде и раздражение — вот черт, как ему это удалось? — и твердая уверенность в том, что мне просто чертовски везет.

41

После ухода Скотта Джоани как-то меняется. Словно прощание с ним приблизило ее к небытию, и на нее тяжело смотреть; я знаю, что родители никогда больше ее не увидят. Все вокруг будто бы изменилось. Мы стоим в коридоре. Мы ждем, когда Барри простится с сестрой.

— Дедушка нас еще любит или нет? — спрашивает Скотти.

Я и сам об этом думаю. Будет ли Скотт поддерживать с нами связь? Впрочем, это зависит от меня. Мне придется заботиться о том, чтобы внучки время от времени виделись с дедом. Придется следить за тем, чтобы о нем кто-то заботился. Теперь он тоже мой, хочешь не хочешь. Удивительно, но у моих девчонок совершенно одинаковые прически. Раньше я почему-то этого не замечал: у обеих волосы разделены на пробор и зачесаны на правую сторону.

— Разумеется, любит. Просто ему больно. Когда человеку плохо, он может сказать лишнее.

Сид смотрит в сторону, на двери лифта; это меня отвлекает.

— Ну, я пошел, — говорит Барри, выходя из палаты.

— О’кей, — отвечаю я, едва не брякнув: «Уже все? Так быстро?»

— Может, я еще вернусь, — говорит он. — Мне нужно прийти в себя. Я потом еще вернусь. Но сейчас мне нужно уйти.

— О’кей, Барри, — говорю я.

Он обнимает сначала меня, потом девочек.

— Можно делать все что угодно, — говорит он им. — Поступать так, как считаешь нужным, но нельзя давать волю гневу. Это очень некрасиво.

Я знаю эти слова. Я жарил на кухне мясо. Эстер готовила свои эмпанадас и смотрела шоу Опры Уинфри. Там выступала одна женщина, у которой погиб сын, и она произнесла именно эту фразу. Помню, я тогда замер, уставившись на экран, до того меня тронули ее слова, произнесенные с чувством и достоинством. Я почти поверил той женщине, поверил, что она сказала их членам своей семьи и что они ей тоже поверили, но у Барри они прозвучали иначе. Не верится, что он сам будет им следовать. Барри прочитал уйму книг по аутотренингу, однако все они были о любви, а не о смерти. Я думаю, что, когда на него обрушится внезапное горе или страдание, он не сможет найти нужных слов, дарующих утешение. Впрочем, любой из нас, получив удар судьбы, не знает, что делать. Хотелось бы мне узнать ответ на вопрос: как научиться помогать себе и тем, кто страдает рядом?

— Ну что ж, девочки, — говорю я, — теперь остались только я да вы.

— Нет, ты и я, — говорит Скотти.

— И я, — говорит Сид.

— Вы готовы? — спрашиваю я. — Идем в палату?

Они заглядывают в дверь, но войти не решаются.

— Что-то мы делаем не так, — говорит Алекс. — Стоим тут и вроде как наблюдаем. Ждем…

— Я знаю, — говорю я. — Знаю.

Сид оглядывает коридор, затем смотрит на часы и проверяет свой мобильник.

— Ты кого-то ждешь? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает он.

Я вижу, что я его разочаровал. Конечно, он думает, что я должен был врезать Брайану, этому слабаку, который струсил бы и во «фруктовой битве»[50]. Он думает, что, если бы я рассказал Джули о связи ее мужа с Джоани, мне сразу стало бы легче. От этого мне и смешно и грустно, поскольку парень так ничего и не понял. Если кто-то и должен уже кое-что знать о бессмысленности мести, так это Сид.

— Может, выйдем подышать свежим воздухом? Или поедим? Можно взять морскую тарелку.

— Тогда, может быть, простимся с мамой? — говорит Скотти. — На всякий случаи.

Я заглядываю в палату.

— Нет, — говорю я, — не надо. Все в порядке. Мы скоро вернемся.

Прощаться нужно один раз, на второй у нас уже не будет сил, поэтому мы уходим, надеясь, что к нашему возвращению Джоани будет еще жива, и боимся признать, что, возможно, совершаем ошибку.

42

Когда мы возвращаемся в палату, Джоани еще жива. Жива она и на следующее утро. Мы снова сидим в полутемной комнате, смотрим на Джоани и ждем. Цветочные гирлянды привяли, особенно имбирь и жасмин, но еще продолжают источать тонкий аромат. Кончики пальцев Джоани поголубели. Я не знаю, заметил ли это кто-нибудь, кроме меня? Джоани живет без аппаратуры уже пять дней.