Кауи Хеммингс - Потомки

— Мама когда умрет? — спрашивает она.

Доктор едва не пускается в длинные рассуждения, но вовремя останавливается.

— Сейчас третий день с тех пор, как мы отключили ее от аппаратуры. Боюсь, скоро. Но у вас еще есть время побыть с ней.

Мы смотрим на Джоани.

— Одни прощаются и уезжают из больницы, — говорит доктор Джонстон. — Другие остаются до самого конца.

— А мы как? — спрашивает Скотти.

— Как хотите, — отвечаю я. — Решайте сами.

Доктор встает:

— Если у вас появятся еще вопросы, пожалуйста, дайте мне знать.

Я замечаю у него на халате небольшое пятно. Это не кровь, а жирное пятно, может быть от арахисового масла. Я представляю себе, как он сидит в кафетерии больницы и ест сэндвич: горячие маисовые лепешки с арахисовым маслом и вареньем, — и почему-то это действует на меня успокаивающе. Джоани любила намазывать горячие маисовые лепешки арахисовым маслом; она говорила, что это ее любимая еда. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас она могла что-нибудь съесть. Чтобы она заказала последний роскошный обед, как смертник накануне казни. Пончики маласадас, ледяная стружка, гавайская тарелка, тунец на гриле от Базза, свиные отбивные от Хоку с киаве, териякибургер и мороженое «Дримсикл-шейк». Она любила все это.

— Спасибо, Сэм, — говорю я.

— Мне очень жаль, — говорит он, и я вижу, что ему искренне жаль и что для него это не просто чужое горе.

Я и забыл, что для врача смерть означает, что он проиграл. Он не справился. Доктор Джонстон подвел Джоани и подвел нас.

— Все в порядке, — говорю я ему, хотя звучит это странно.

— Оставляю вас с ней наедине, — говорит доктор и уходит.

В палате наступает тишина. Мы с Алекс сидим на кровати рядом. Хотя мне кажется, что лицо у Джоани осунулось и она словно стала меньше, в действительности она не так уж сильно изменилась. Я настроил себя, что она изменится — постареет, подурнеет, — прежде чем уйдет. Но я ошибся. Время для Джоани словно остановилось. Я не могу отогнать от себя мысль, что она продолжает за нами наблюдать и даже молча руководит нами, как делала это всегда. Скотти смотрит куда-то в пространство. Она как будто впала в транс.

— А теперь что? — спрашивает Алекс.

— Подождем дядю Барри и бабушку с дедушкой. — говорю я. — Они сегодня придут проститься.

— А мы что будем делать? — спрашивает Алекс. — Сидеть с ней до самого конца?

Сид опускает журнал.

— А как ты хочешь? — спрашиваю я. — Девочки, что вы решили?

Они молчат. Вероятно, им стыдно сказать, что они не хотят находиться возле матери до самого конца. Наше прощание и без того затянулось.

Хотел бы я знать, каким он будет, ее конец? Джоани просто уснет? Или будет бороться за жизнь? Открыв глаза и цепляясь за нас?

— Я думаю, вам незачем оставаться в палате до самого конца, — говорю я. Я не хочу, чтобы они видели, как она умирает. — Посидим все вместе возле ее постели, попрощаемся, и все. Если вы согласны. Если вы так хотите. Или можно входить по очереди, уходить, снова приходить, пока не поймете, что вам лучше уехать. Только дайте мне тогда знать.

— Нужно быть готовыми ко всему. — говорит Сид.

Алекс встает и подходит к нему, но он берется за журнал и прячет за ним лицо. Я вижу девицу на капоте машины. Так и хочется сказать ей: «Зачем тебе все это? Слезай с этого чертова капота и иди домой».

— Хорошая идея, — говорит Алекс. — Будем прощаться с мамой по одному.

— А глаза тоже сгорают? — спрашивает Скотти.

Я понятия не имею о том, сгорают ли глаза. Я бы никогда не осмелился задать такой вопрос. Наверное, сгорают. Не знаю.

— Что? — не понимает Скотти. — Почему вы на меня так смотрите?

— Тебе лучше спросить у доктора, Скотти.

— Не думай о таких вещах, — говорит Сид.

Я не знаю, как поступили с его отцом, похоронили или кремировали. Я не знаю, возможно, Сид тоже думал о глазах?

40

Сердце колотится, как будто я вышел на сцену. Я слышу голос своей тещи.

«Джоани! — зовет она, — Джоани!»

Я выхожу в коридор. Скотт идет, сунув руки в карманы, низко опустив голову, и шаркает, как ребенок. Элис оделась очень мило — вернее, сиделка или Скотт одели ее очень мило: на ней длинная красно-белая юбка и черный свитер, на руках золотые браслеты, волосы тщательно уложены. Понимает ли она, где находится?

— Джоани! Джоани! — взывает Элис. — Прокаженный! — бросает она больному, проезжающему мимо в инвалидном кресле.

Тот оторопело смотрит на нее, а Элис как ни в чем не бывало идет дальше.

— Привет, Элис, — говорю я.

Она проходит мимо, но Скотт догоняет ее, берет за руку и вводит в палату.

— Скоро придет Барри, — говорит он.

Взглянув на Джоани, он подходит к окну, раздвигает жалюзи. Он оглядывается, отходит в глубину палаты. Скотт ведет себя так, словно пришел с женой в магазин покупать дамское белье. Он не знает, что делать.

— Скотти, встань, пусть дедушка сядет.

— Привет, Бинго, — говорит Скотт. — Я тебя не заметил. — Он бросает взгляд на Алекс и замечает Сида. — И ты здесь!

Скотт садится и усаживает Скотти себе на колени.

Алекс стоит возле кровати и что-то шепчет. Я слышу: «Что получится, если аллигатора скрестить с ребенком?» — но я не слышу ответа. Я думаю: а что, в самом деле, получится? Наверное, аллигатор. Прощай, ребенок. Не знаю почему, но эта шутка-загадка терзает мне душу.

В палату входит Барри, с букетом цветов и чем-то похожим на альбом для фотографий. Он плачет. Он здоровается с каждым, затем без сил повисает у нас на руках. Я поддерживаю его и похлопываю по спине раскрытой ладонью. В другом случае я бы сжал ее в кулак.

— Привет, сын, — говорит Скотт.

Я забираю у Барри цветы. Он подходит к кровати Джоани и становится рядом с Элис.

— Что вы решили? — спрашивает Скотт.

— Насчет чего?

— Что вы решили?

— Будем ждать. Пока не поймем, что время пришло.

— Я не о том. Что вы решили по поводу продажи земли? Кому продаете?

— Скопидом, — говорит Элис, обращаясь к гирлянде из цветов жасмина.

Мои дочери прислушиваются. Им интересно знать, что я отвечу. Это невыносимо. Им хочется знать, сколько я получу. Сколько мы все получим.

— Вы считаете, что сейчас самое время это обсуждать?

— Сколько ты получишь за землю? — спрашивает Скотт.

Я смотрю на Барри в надежде, ища у него защиты, но он лишь произносит:

— Папа, ты об этом из газет узнаешь.

— Я не желаю узнавать из газет, — говорит Скотт. — Я хочу услышать прямо сейчас.

— Я уже сказал, Скотт, сейчас не время. Поговорим об этом позже.

— Какая тебе разница? Подумаешь, миллион туда, миллион сюда.

— Вас что-то беспокоит?

Скотти окаменела у него на коленях. Скотт собирается подняться, и она встает, но он так и сидит. Он старательно избегает моего взгляда. У него на лице жесткая, насмешливая ухмылка.

— Забавно, что Джоани угодила в аварию именно тогда, когда у тебя появилась возможность получить кругленькую сумму.

— Не вижу тут ничего забавного, — говорю я. — Во всем этом даже близко ничего забавного.

Вчера Хью сообщил кузенам о моем решении. Нужно сказать, что сделал он это великолепно: огласил решение спокойным, ровным и твердым голосом. Его тон был до того деловым и строгим, что никто не осмелился ни заорать, ни горестно повздыхать. Джоани уж наверняка закатила бы скандал. Будь она здорова, уж они-то выразили бы протест. Теперь же им придется ждать. Благодаря Хью я снискал репутацию человека пусть выбитого из колеи, но тем не менее способного на решительные поступки, репутацию оптимиста и храбреца. Ральф похлопал меня по спине. Кузен Шесть сказал: «А наплевать, все равно я скоро умру».

— Ты всегда был эгоистом, — говорит Скотт. — Она отдала тебе все, что у нее было. Она создала тебе теплый, счастливый дом.

— Скотт, чего ты хочешь? — спрашиваю я.

И снова смотрю на Барри. Тот делает вид, что его интересует только Джоани, и я понимаю, что он согласен с отцом, иначе он бы мне помог.

— Мы хорошо жили, — говорю я. — Очень хорошо. По-вашему, она была несчастна, потому что я давал ей мало денег? Вас это злит?

— Ей хотелось иметь собственный катер.

— У меня не было денег на катер! Не было. Мы не можем позволить себе такие траты. Мы живем на зарплату. Я буду брать деньги из основного капитала на то, чтобы заплатить за обучение дочерей в колледже, за их проживание на Пунахау, а это по двадцать восемь тысяч на каждую. Плюс уроки речи и танцев, летние лагеря. Список можно продолжить.

Девочки смотрят на меня с удивлением и обидой. Вот что значит дети из богатой семьи — они забывают о том, что учителям нужно платить. Забывают, что все стоит денег: участие в постановке пьесы, выдувание стеклянного бонга. Дети в бедных семьях прекрасно знают, что сколько стоит. Любая мелочь. Я смотрю на стену над головой Скотта и очень хочу садануть по ней рукой. К чему эти рассуждения о плате за обучение? С какой стати я пытаюсь защищаться?