Артур Миллер - Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна
В один из таких вечеров Тони решил посмотреть, не случилось ли какого несчастья, например, не заболел ли старик и не собирается ли он помереть, прежде чем отдаст деньги, но дедушка был в полном порядке. Единственное, чего теперь не было заметно, так это его тяжелого, подозрительного взгляда. Теперь он лишь изредка смотрел на Тони и даже, кажется, несколько смягчился по отношению к нему, словно испытывая угрызения совести. Ощущая приближение своего рода победы над ним, Тони также испытал прилив теплых родственных чувств, поскольку старик явно весь съежился, свернулся перед лицом приближающегося перехода в мир иной, в святость, перед тем днем, как считал Тони, экстраординарным и священным, когда не только появится на свет его первый правнук, но и все его жизненные свершения и достижения будут как бы переданы по наследству и когда станет заметной тень его собственной смерти. Эта новая атмосфера в доме каждый вечер так и тянула Тони домой, а когда он вставал с места, чтобы уйти к себе в комнату, дедушка клал руку ему на плечо, словно его сила сейчас перетекала от него к этому трудному, но гордому наследнику. Даже мама и папа погружались в торжественное молчание, чувствуя глубокую правильность этих расставаний.
Пикап между тем проехал под Уэст-Сайд-хайвэй и свернул на набережную реки; матрос-водитель нагнулся, чтобы видеть дорогу сквозь оттаявшее место в нижней части лобового стекла. Замедлив ход и опустив боковое стекло, он разглядел номер пирса, мимо которого они проезжали, и быстро поднял его снова. В кабине тут же стало как в холодильнике, температура упала так сильно, что Хинду застонал «mamma mia» и еще ниже натянул уши шапки. Ночь, когда родился ребенок, была такой же холодной, это тоже произошло в январе, а он хотел было обойти квартал, где располагалась больница, просто чтобы убить время, но из-за жуткого холода дошел лишь до угла. Когда он вернулся и прошел обратно в вестибюль, мама уже бежала к нему, а потом вцепилась в него прямо как маленький борец, давясь двойной новостью. Близнецы! Два мальчика, оба большие и здоровые, ничего удивительного, что она выглядела такой огромной, бедная девочка! Тони буквально вылетел из больницы, почти не касаясь пола, взлетел по лестнице в квартиру, где был дедушка, и с одного взгляда понял, сразу понял, больше того, он уже знал, потому что голова старика как будто моталась на сломанной шее, и вид у него был такой испуганный, такой безнадежный. Но Тони протянул руку, требуя ключ, и продолжал его требовать, пока дедушка не упал перед ним на колени и не обхватил его за ноги, кашляя, захлебываясь и умоляя о прощении.
Откинув крышку сундучка, Тони увидел завернутый в коричневую бумагу сверток, перевязанный веревкой. Сверток был размером с половину матраса, а по глубине занимал весь сундучок. Веревка отлетела в сторону, коричневая бумага зашуршала сухим рассыпающимся деревом, и он увидел перевязанные пачки — итальянские лиры, конечно, банкноты, изукрашенные крыльями, рисованными портретами Муссолини, самолетами и нулями, пятерками и десятками, весьма живописными и крошащимися под его нетерпеливыми руками. Он знал, он уже знал, знал с самого дня своего рождения, но все же бросился назад в гостиную и спросил. «Это была ошибка, пусть и непредумышленная, по наивности. В Калабрии — спроси там любого — на эти деньги можно купить, вернее, когда-то можно было купить, когда-то, то есть несколько лет назад, можно было купить все, пока это не случилось со всеми деньгами во всем мире, даже здесь, в Америке, сам спроси у Рузвельта, почему это он все время твердит о закрытии банков. В деньгах есть что-то такое отвратительное, и почему Италия должна быть исключением, бедная страна, это сразу видно, стоит только выехать из Рима. Сохрани их, может, они еще пойдут вверх… Я ведь и сам не знал, пока две недели назад не сходил в банк, хотел их обменять, можешь у матери спросить. Отнес всю эту кучу в «Нэшнл сити бэнк», честно и с радостью в сердце, понимая, что все твои грехи — это лишь грехи молодости, буйство юности, и человек вырастает из всего этого на радость и гордость родителей и дедов, прославляя всех предков своей смелостью и мужеством. Тут семнадцать сотен и тридцать девять долларов. В долларах будет именно столько».
«Я зарабатывал по три сотни, когда гонял грузовики из Торонто в Нью-Йорк, три сотни за четыре дня работы, вот как, дедушка. Семнадцать сотен? Да ты понимаешь, что такое семнадцать сотен? Семнадцать сотен — это все равно как если бы я купил один хороший костюм и «бьюик», а на бензин денег бы уже не осталось. Вот что такое семнадцать сотен. Семнадцать сотен — это все равно как если бы я купил бакалейную лавку и проторговался бы до голой задницы за первую же неудачную неделю. Семнадцать сотен вовсе не значит, что у тебя есть право требовать от человека, чтоб он повесил себе на шею эту бабу и прыгнул в пропасть, дескать, оттуда он вылезет богатым. Это вовсе не богатство, это вообще не деньги, от них до богатства миллион миль, а ты мне еще этих близнецов навязал вдобавок. У меня теперь двое близнецов, дедушка!»
Перед глазами стоял кровавый туман, когда грузовик свернул влево и вкатился на пирс, миновав одинокий фонарь и ночного сторожа под ним, вяло помахавшего им рукой и тут же вернувшегося к печке у себя в будочке. Где-то посередине длинного пирса была отворена одна здоровенная дверь. Матрос-вод ил а подвел грузовик к ней и остановился, нажав на тормоз. Машина клюнула носом, заскрипев на морозе всеми рессорами.
Тони вылез вслед за Хинду, и они взобрались по сходням, опущенным с палубы эсминца. В каютах и отсеках в средней части корабля горели теплые огоньки, и, шагая по стальной палубе, он думал, что они, конечно, все идиоты, раз пошли служить в военно-морской флот, но не настолько уж полные идиоты: сидят себе в тепле и уюте, а на палубе не видать даже вахтенных. Но тут же убедился в своей ошибке, заметив матроса — с винтовкой на плече, в натянутой на Уши вязаной синей шапочке и в шерстяной маске, закрывающей рот и подбородок, с поднятым воротником бушлата, защищающим голову сзади, — он был на посту и ходил взад-вперед от борта к борту.
Тони пошел было к нему, но матрос, взглянув на него при очередном развороте у штирборта, продолжил путь через палубу к бакборту, словно погруженный в транс. Тони подождал, пока он повернется, подошел на пару шагов и встал у него на пути. Матрос уткнулся в молнию его куртки, подпрыгнув в испуге.
— Я с верфи. Где у вас тут вахтенный офицер?
Винтовка чуть не свалилась с плеча матроса, и Тони, выбросив руку, толчком вернул ее на место.
— Вы насчет меня?
— Чего?
Матрос стянул вниз шерстяную маску. Лицо у него было совсем юное, глаза навыкате.
— Меня собирались вывести из плавсостава. У меня морская болезнь. А на корабле — это сплошной ужас, у меня никакая пища в желудке не держится. А теперь говорят, с корабля не снимут, пока мы не вернемся из похода. Так вы по этому поводу…
— Я с военно-морской верфи в Нью-Йорке. У вас тут авария, так?
Матрос поглядел на Хинду, стоявшего чуть позади Тони, осмотрел их рабочую одежду и, кажется, застыдился и забеспокоился. Велев им подождать, он повернулся и скрылся за дверью.
— Хочешь взглянуть на эти их направляющие? — насмешливо осведомился Хинду с тщательно отмеренной издевкой. Он переступил с ноги на ногу и нагнулся к самому уху Тони.
— К черту направляющие. В такую погоду ни хрена сделать нельзя. Чуешь, какой ветер? Господи, помилуй! Он же насквозь продувает, лезет прямо в задницу и доходит до самого горла и все там вымораживает. Ты только держи рот на запоре, я сам поговорю с этой макакой. Господи, это какие ж нервы надо иметь!
Из темноты на пирс вылез Луи Бальду, таща две кувалды.
— Куда их, Тони?
— Засунь себе в задницу, Луи. Неси назад в грузовик!
Бальду замер на месте, удивленный.
— Тебе что, такси вызвать? Давай шевелись!
Бальду, так ничего не поняв, повернулся и бросился назад, вниз по сходням, с кувалдами.
Дверь, за которой исчез матросик, открылась, выбросив на палубу искушающе привлекательный сноп теплого желтого света прямо к ногам Тони, и оттуда появился высокий человек, пригнувшись и застегивая на ходу длинную шинель. Главный старшина, не иначе, а может, даже кто-то из старших лейтенантов, хотя нескладная походочка, как у студента колледжа, и штаны, болтающиеся высоко над щиколотками, снижали оценку до простого энсина, младшего лейтенанта. Подходя к ним, он поднял воротник, натянул фуражку поглубже и поклонился, приветствуя Тони.
— Ага, отлично. Весьма признателен. Сейчас покажу вам, где это.
— Погодите! Погодите минутку, мистер!
Офицер вернулся на два шага, которые уже прошел в сторону кормы, и на его розовом лице появилось выражение вежливого любопытства. Новый порыв ветра заставил его ухватиться за козырек фуражки, и он наклонил голову в сторону Нью-Джерси, откуда на них через черное пространство реки налетал ветер.
