Марина Козлова - Бедный маленький мир
– В хорошем смысле этого слова?
– В конкретном смысле. Знает, что все вокруг писаются от восторга, глядя на него, и его явно прет. Ну явно прет. Не люблю.
– А я, – сказала длинноволосая барышня, – вот честное слово, отдалась бы ему прямо в конференц-зале.
– Ну и дура.
* * *Виктор Александрович отправил Иванну с Лешей в Киев, зашел в гости к пожилой женщине и тихому маленькому мальчику, к которым вернулась их пропажа. Эти двое были счастливы. И даром что Витта глухо молчит, много курит и смотрит внутрь себя, но зато ее можно потрогать, можно попытаться накормить ее куриным бульоном и бутербродиком, и главное, она теперь все время дома. Все время. Счастливый до обморока Даник гладил маму по волосам, заглядывал ей в глаза и засыпал, крепко прижавшись к ее боку.
– Это ты ее вернула, – сказал Виктор Иванне в аэропорту.
Иванна вертела в руках синие кожаные перчатки и в ответ только пожала плечами.
– Я прилечу завтра, – сообщил он. – Я пообещал Лиле и Илье хотя бы на вечер задержаться. Иванна! Может, тебе не следует пока возвращаться в Киев?
Иванна подняла на него глаза, которые за последние дни как-то посветлели до орехового оттенка, перестали быть темно-карими, отчего ее взгляд стал прозрачным и растерянным.
– Нет ни одного места, куда мне следует возвращаться, – глухо обронила она. – Только назад в Мордовию. Или можно в космос куда-нибудь улететь.
– Я приеду завтра, – беспомощно повторил Виктор, потому что не знал, что еще сказать.
Присутствие Леши, который стоял рядом, засунув руки в карманы рыжей вельветовой куртки, и хмуро смотрел куда-то в сторону, поверх голов, странным образом смущало его. В их сложном, болезненном дуэте с Иванной молодой человек был случайным, лишним, он как бы разрушал и без того хромую композицию, и Виктор тоскливо признавался себе, что теперь, наверное, так будет всегда.
«Иванна его любит, что ли? – думал он, глядя сквозь стекло, как они удаляются к выходу на летное поле. – Неизвестно. Про нее никогда ничего не известно. Известно только одно – она не любит меня».
– Ну, ты мне можешь хоть раз внятно объяснить, что ты в ней нашел? – В половине второго ночи Лихтциндер спровадил свирепо зевающую Лильку в спальню и решил поговорить о вечном.
– Иди ты в жопу, – предложил ему Виктор. – Психотерапевт хренов.
– Витенька, я не понимаю. – Илья сосредоточился, примерился, решительно нахмурился и опрокинул коньяк одним махом. – Ты же умный и о-очень взрослый мальчик. У тебя уже внуки скоро могут быть, если твоя Настена перестанет валять дурака. Правда, что ты в ней нашел? Мрачная, депрессивная и фригидная девица. Ну ладно, не сверкай на меня глазом, насчет фригидности я не уверен, но впечатление она производит именно такое. Синий чулок. Биоробот. Обнять и плакать.
– Я не буду тебя бить, – твердо сказал Виктор. – Но только потому, что поздно уже и Лилька проснется и расстроится. Не провоцируй меня.
Спустя пару месяцев после этого ночного разговора на московской кухне, а именно в середине темного месяца февраля Виктор в полусне варил кофе. Окончательно он проснулся после третьей чашки и подумал, что Лихтциндер был по крайней мере прав в одном – статус дедушки у него появится в ближайшие две недели. И к тому же его скрытная Настена решила стать матерью-одиночкой, потому что мальчик-программист в качестве мужа ее решительно не устроил. И поэтому Виктор, вероятно, должен привыкать к роли кормящего деда. Он и привыкает – закупает пеленки-распашонки, оборудует детскую. А вчера купил кроватку с космическим дизайном и дистанционкой для регулирования высоты полога. Еще кроватка поет колыбельные, рассказывает сказки и изображает шум волны и щебет птиц. В общем, что-то невероятное.
Вечером он клеил обои в детской и поймал себя на мысли, что отчаянно сублимирует, потому что его подсознание предлагает ему иллюзию за иллюзией, и ему снятся сны, в которых у них с Иванной рождается сын. Он все рождается и рождается – каждую ночь, а потом Виктор просыпается и вспоминает, что на самом деле у него будет внук. И это замечательно – внук. Настоящий, маленький, родной. Потом с ним можно будет играть в шахматы и ходить в походы. И делать еще кучу всяких веселых и важных вещей. И наконец в его жизни появится смысл.
* * *– Санда, ты что сейчас делаешь? – спросил Давор.
– Валяюсь.
Голос Санды был сонный и теплый, и Давор непроизвольно коснулся губами трубки. И почувствовал разочарование от того, что не может прямо сейчас поцеловать жену, а может только поцеловать ее голос в телефоне.
– А ко мне Доминика приедет, – сообщила Санда. – Через час. Будем делать коктейли и готовить паэлью. Ты же знаешь, как я люблю Доминику!
«Черт, все испортила, – с досадой подумал Давор. – Издевается. Потому что отлично знает, как я не люблю Доминику».
Доминика была однокурсницей, а также вечной и фактически единственной подругой Санды. Давор ее терпеть не мог и всегда страшно тяготился ее присутствием – она была шумной, какой-то избыточно яркой, непрерывно ржала, обожала Санду и упорно смотрела сквозь него. При каждой встрече две женщины создавали герметичный кокон и бурно общались, а Давор чувствовал себя вынесенным за скобки. Ревновал, одним словом. Вот и славно, что Доминика приезжает, когда его нет дома. Замечательно. Это маленькая месть Санды за то, что он уехал.
– Значит, ты не скучаешь, – отметил он.
– Уже нет, папа.
– Как жаль. Может быть, я хочу, чтобы ты скучала.
– Нет, ну какие же вы, мужики, свиньи! – оживилась Санда, и ее голос заметно окреп.
«Готовится к встрече с подругой, – усмехнулся про себя Давор. – Настраивается на волну».
– Ладно, передай привет своей феминистке.
– Она милая и славная!
– Она крокодил. Я тебе позвонил, чтобы сказать что-нибудь хорошее, но теперь забыл что.
– Ты уже определился, с кем пойдешь в ресторан? – спросила мстительная Санда.
– Конечно. В первую очередь. А какие они красавицы, эти киевлянки! Я тебе не говорил?
Санда помолчала. Видимо, перспектива общения с Доминикой стала казаться ей менее привлекательной. Ну, Давор точно знал, что делал. Стаж семейной жизни у них все-таки был солидным.
– Да ладно тебе, Санда, – улыбнулся Давор трубке. – Я лежу на необъятной кровати в королевском люксе гостиницы и чувствую себя на ней, как в пустыне. Представляешь, у нее даже есть что-то вроде балдахина…
– У кого?
– У кровати. А ты что подумала? Нет, Санда, я совершенно один. Ну, не один, а со стаканом виски, что усиливает и выгодно подчеркивает мое одиночество. Я даже с молодняком своим в ресторан не пошел. И самое интересное – ты же знаешь, что это правда.
* * *В конце ноября, то есть совсем недавно, мы с Иванной возвращались из Москвы в Киев. Я вот теперь думаю – именно там, в самолете, возникла эта мысль или после, у меня дома, между сном и явью, когда мы в течение полутора суток только и делали, что засыпали и просыпались – пили мате и вермут, тихо разговаривали в темноте и снова засыпали? Иванна ни на что не жаловалась, но когда держала чашку, ее руки дрожали, и я на всякий случай сопровождал ее в туалет и обратно, прислушивался к ее дыханию и сердцебиению, ходил за ней по квартире как привязанный. Изо всех сил пытался быть родной матерью.
– Прекрати, Лешка, – наконец попросила она, – я живая и здоровая, и вообще я очень тренированный боец. Восстанавливаюсь быстро.
– Ну да… – сказал я. А что я мог еще сказать?
Тренированный боец засыпал, обняв подушку, и я пристраивал на компьютерном столике свой калебас. Выбор мате был сознательным – это горький и трезвый напиток. Хотя Кортасар, возможно, со мной не согласился бы. Но мы не латиноамериканцы, у нас, славян, своя органолептика.
Так когда же, черт побери, возникла эта мысль? Мысль о городе. Примитивная, надо сказать, она прямо следовала из слов Смотрящих-на-Танец. «Тени святых в лабиринте», – сказали женщины. Это Лаврские пещеры. Или Антониевы пещеры. Киев или Чернигов. Два древних города, две христианские святыни, в солнечный день слепит от куполов. В Киеве мы живем, и я родился здесь, а Иванна и Сашка Владимиров родились в Чернигове. Важно или нет – то, что они оба из одного города и оба в большей или меньшей степени связаны с Густавом Эккертом и с мутной историей с проектированием?
В этой истории я, по большому счету, как не понимал ничего, так и не понимаю. Я вообще эту ситуацию не понимаю – я ее проживаю. Смотрю на спящую Иванну и готов немедленно поверить в то, что она явилась с другой планеты. Или в то, что Эккерт собственноручно вырастил ее в пробирке в одной из монастырских лабораторий. И теперь я должен оберегать ее как редкое и удивительное, единственное в своем роде существо. Вот такая сумятица происходит у меня в голове. А потом я бужу Иванну и спрашиваю, почему ее бабушка, царство ей небесное, выбрала для своей единственной внучки школу Эккерта, как она вообще узнала о школе, почему отправила ее, Иванну, за тридевять земель и отдала совершенно незнакомым людям. И была ли бабушка?
